Ангел мой, Вера

«Боже мой, почти четыре месяца… четыре месяца, как закончилась та, прежняя жизнь. Жизнь, в которой было всё — жена, дети, друзья, радости и праздники и те мелочи, на которые никто никогда не обращает внимания и которых теперь так не хватает. Удивительно, каким беспомощным становится человек… А вдруг это навсегда? Полно, не может быть, чтоб меня так и оставили здесь! Как-нибудь, но должно решиться. А если как раз и приговорят к пожизненному заключению? Нет уж, лучше пускай казнят. Даже самая лютая казнь — это лишь несколько минут боли. Несколько минут, а не целая жизнь! Пускай расстреливают, рубят голову, хоть четвертуют. Всё лучше, чем гнить заживо. Страшней, чем четвертованием, у нас, кажется, не казнят. Пугачева четвертовали… уж полвека прошло! Сто лет назад, при Петре, сажали на кол, сжигали, ломали на колесе… Боже мой, Боже мой!»

Весна чувствовалась даже в крепости. Порой, перебивая печной чад и запах сырости, врывался с лестницы ветерок, да как-то раз один из заключенных Зотова бастиона, поручик Крюков, заполошно крикнул: «Дышать дайте! Дышать!» — и разбил у себя в камере окно табуретом. Пока искали мастера и вставляли стекло, прочие обитатели бастиона, стоя у дверей, высовывали носы в окошечки, чтобы уловить хоть немного свежего воздуха. Когда пришла его очередь идти в баню, Артамон старался нарочно двигаться как можно медленней, изображая хромоту. «Дышать дайте, дышать».

Впрочем, не особенно нужно было и притворяться. Ему казалось, что он уже забыл, как ходят, не волоча ноги и не чувствуя ежесекундно шершавое железо на щиколотках. Прошли и гнев, и страх — остались только тоска и непроходящая, тупая усталость, засевшая где-то в костях. Пошатнулось и здоровье, прежде казавшееся несокрушимым. Часами Артамон стоял, прислонившись к стене, — возобновилась боль под лопаткой и в пояснице, сидеть и лежать было мучительно. От многочасового вынужденного стояния ноги отекали так, что едва налезали башмаки; приходилось волей-неволей ложиться, чуть не плача от боли в спине, и подкладывать под ноги свернутую шинель, чтобы согнать отеки. Несколько ночей подряд его мучило удушье, и он просыпался от сердцебиения, с таким чувством, словно сорвался с крыши. Тюремный лекарь недолго думая пустил арестанту кровь в таком изобилии, что Артамон два дня пролежал, не в силах поднять голову с подушки. Кошмары сменились серой пустотой, сквозь которую он пробирался во сне — ночь за ночью, раздвигая ее обеими руками, как стоячую воду в болоте. После скандала с письмами никаких книг ему не давали, не вернули даже Библию, и оставалось только пересчитывать кирпичи в стене или глядеть в потолок — да ожидать, как развлечения, присылки «пунктов» от комитета.

Вспоминать Артамон себе запрещал, думать боялся.

— Во время служения вашего в Петербурге в 1824 году сообщал ли вам Матвей Муравьев-Апостол о намерении своем покуситься на жизнь государя, для спасения своего брата Сергея? И советовали ли вы ему, что если он сие предпримет, то начал бы именно тогда, когда ваш эскадрон будет находиться в карауле?

«Боже мой, и до этого добрались. Ведь никто о том разговоре, кроме нас с Матвеем, не знал!»

— Вы упрекаете меня в том, что я ссылаюсь на дурную память, поскольку не желаю сознаваться… но я знаю, что все, мною сказанное, не увеличит моей вины, ведь я уже признался в тяжелейшем преступлении. Я клянусь, что Матвей Муравьев о своем намерении мне не говорил. В бытность его в Петербурге я пошел к нему… в разговоре припомнили мы и даже смеялись с ним обществу, бывшему в Москве в семнадцатом году, — тут я сказал, что совершенно с Москвы от всего отошел и ни с кем не знаюсь, потому что, окромя разговоров опасных, ничего не было… Я, верно, дал ему понять, что помышляю о свободе, тем, может, и вызвал его на то, что он упомянул брата, но ни о какой опасности и желании спасти Сергея он не говорил. Касательно того, что якобы я сделал ему такое приглашение, это не только не истинно, но было бы предложение безумца — ежели Матвей желал бы спасти брата от неизвестной мне опасности, к чему бы я тут был? Тесная дружба нас не связывала никогда, и в полку я не говаривал ничего похожего и даже вне его ни с кем не рассуждал о том, чтобы произвести возмущение. Пускай наведут справки… Наконец, если Матвей Муравьев видел во мне решительного сообщника, отчего же не свел меня ни с кем? На маневрах мы с ним не видались, и был он у меня только несколько раз… Я, верно, из тщеславия много наговорил, однако же слова мои поступками никогда не подтверждались, даже наоборот… и хотя многое я вовсе перезабыл, однако же могу с уверенностью сказать, что такого ни с чем не сообразного вызова сделать не мог. Это, кажется, и здравому рассудку противно…

Левашов слушал внимательно, изредка кивая, и даже Чернышев, вопреки своему обыкновению, ни разу не прикрикнул. Ободренный общим молчанием, Артамон продолжал: