Ангел мой, Вера

— Я вовсе не вызывался на сие покушение и не обещал в нем участвовать. Спросите у Александра… Артамон Муравьев говорил мне об этом, но моего участия в том не было. Спросите у Александра… Артамон Муравьев точно был уполномочен к принятию новых сочленов, но общество, в коем он прежде состоял, рушилось, в новом же не имел участия он сам, и список принятых им членов был истреблен…

Тень Никиты на полу и на столе зыбилась, качалась… то ли прыгало пламя свечей, то ли кузена шатало. Артамон смущенно отвел взгляд… На него повеяло вдруг ледяным холодом, точно из подземелья.

— Вероятно, вы полковнику Муравьеву дали такой ответ, который можно было принять за согласие? — подсказал Левашов.

— Никакого положительного ответа я ему не давал и дать не мог… полковник Артамон Муравьев сам сделал означенный вызов. Это было следствие разговора, уже известного вам, о котором отголоски дошли до полковника Муравьева. Я ничего подобного не говорил и не делал…

Чернышев торжествовал.

— Полковник Муравьев, вас жалея, со всей откровенностью излагает… а вы запираетесь. Ай-я-яй… А давеча, и тоже из родственной жалости, он от всего отпирался, уверяя, что не желает вас погубить. Что же, капитан, будете и дальше упорствовать?

Справа донесся то ли смешок, то ли всхлип.

— Я отрицаю…

Артамона затрясло…

«Не предавай нашу былую дружбу! Если ты теперь не желаешь ее признавать, то я тебя заставлю…»

— Я остаюсь при своих показаниях, — выговорил он сквозь зубы.

Никиту увели. Бенкендорф, с каким-то странным выражением глядя на Артамона, вдруг произнес:

— Оригинальная у вас жалость, полковник… зачем вы это сделали? Ведь не о вас шла речь… вашу участь трудно усугубить, а у капитана Муравьева еще не во всем определенность.

— Александр Христофорович… — предостерегающе произнес Левашов и одновременно махнул рукой: «Уведите!»

В соседней комнате Артамон привалился к стене, ожидая, пока ему завяжут глаза… Дежурный офицер, видимо желая его подбодрить, ни с того ни с сего сказал:

— Ничего… ничего. Вы еще крепкий — других, бывало, в этой комнате нашатырем отхаживали.

Артамон молча слушал.

«Это я его предал… я, я!»

Глава 30

Ему давно уже не приносили «пунктов» от комитета и не вызывали в Комендантский дом. Зато в конце апреля сняли кандалы — это было покамест единственное послабление. Необыкновенным облегчением было двигаться, не таская на себе двадцать фунтов железа. Впервые за несколько месяцев Артамон спал, не просыпаясь ежечасно от звона цепи и не думая, как уложить ноги. Он убедился, что до сих пор, даже на войне, не ценил по-настоящему этого наслаждения — спать, беспробудно спать, пускай на досках, на грязном тюфяке. Чем была вызвана эта нечаянная милость и отчего его оставили в покое и перестали вызывать, Артамон не знал. Он догадывался: должно быть, дознание окончено или близится к концу, дальше будет суд…

Он нашел себе новое развлечение: часами, не присаживаясь, кружил по камере, точно волк в клетке, останавливаясь у двери и мучительно прислушиваясь к малейшим звукам из коридора. В этом сквозило уже недалекое помешательство, но неизвестность была хуже кандалов, зимнего холода, насмешек Левашова… Два отчаянных письма о дозволении переписки — одно в феврале, на высочайшее имя, другое в мае, в комитет, — остались без ответа.

«Из милосердия прошу себе позволение в нескольких словах извещать жену о себе. Я готов купить милость сию лишением себя отрады получать таковое об ней, ибо не милости, а наказания заслуживаю. Я не осмелился бы никогда на поступок мой, если бы к сему не приведен был священным желанием сохранить невинную жену мою, мать троих сынов. Три месяца с половиною, как жена моя в совершенном неведении обо мне…»

В апреле Артамон, все тем же воспрещенным способом, получил короткую записку от Веры Алексеевны; жена просила его не отчаиваться и не терять надежды. Она уверяла, что даже у князя Трубецкого, несравненно более виновного, есть надежда на спасение — княгиня-де получила известие об этом из самых достоверных источников…

Шел месяц июнь.

Наконец за ним пришли — сначала, как обычно, явился тюремный цирюльник, а после плац-майор с солдатами. Артамон даже улыбнулся караульным, так ему надоело вынужденное тягостное бездействие. Какая угодно перемена казалась лучше, чем опостылевшее сидение в четырех стенах. «Неужели суд?» Он попытался вызнать у караульных, куда его ведут, но те молчали.

В комнате Комендантского дома, куда его привели, уже маячила чья-то знакомая фигура, длинная, унылая, от тюремной худобы казавшаяся совсем призрачной.

Артамон замер на пороге, пытаясь понять, кто перед ним.

— Сергей Петрович… князь. Не признал, простите.

Трубецкой сам только и узнал пришедшего по голосу. Ножницы тюремного цирюльника придали Артамону относительно приличный вид, но мало напоминал прежнего гусарского полковника этот нынешний человек с круглой мужицкой бородкой и полуседой отросшей шевелюрой, в мундире словно с чужого плеча.

— Вот и свиделись… я сказал бы, что вы похудели еще больше, да только это невозможно.

— Вы всё шутите?