Ангел мой, Вера

— Что делать! Плакать надоело, — искренне отвечал Артамон. — Значит, вместе… это хорошо, я рад, что я с вами.

Трубецкой пожал плечами.

— Право, не знаю, могу ли разделить вашу радость.

— Можете, можете, — заверил Артамон. Первая неловкость при встрече прошла, он даже заулыбался, внимательно и ласково заглянул в глаза Трубецкому, словно проверяя, не сердится ли собеседник. — Вашей жене писали, что вам будет снисхождение, это совершенно верно, я знаю от Вериньки, а раз мы теперь вместе, то и моя судьба… — Он вдруг спохватился: — Простите, ради Бога, князь, я глупости говорю и вообще страшный эгоист, но, право, я так счастлив, так счастлив… мне ведь совершенно не на что было надеяться. А тут вас увидел и сразу духом воспрянул.

— Погодите, да неужто у вас так плохи дела?

Артамон помрачнел.

— Хуже некуда… а вы не знаете?

— Слышал что-то такое про вас и про Сержа Муравьева, но — полно, вы наверняка преувеличиваете. Не может быть, чтоб настолько серьезно…

Артамон как будто обиделся, но тут же махнул рукой:

— Ваши бы слова, князь, да высочайшему комитету в уши.

Между тем появились и другие — князь Александр Барятинский, Вадковский, издавший при входе громкий радостный возглас, несколько незнакомых. С Вадковским обнялись… К ним нерешительно подошел невысокий темноглазый юноша.

— Господин полковник, вы меня помните?

Артамон устало прищурился… где-то он, конечно, видел этого рябоватого подпоручика, но теперь лица решительно сливались в памяти. Полугодовое содержание в крепости чудовищно изменило даже знакомых. Где уж там было вспомнить человека, которого, вероятно, он видел раз или два в жизни — но, судя по оживлению юноши, они были знакомы, и он ждал ответа…

— Летом мы в Лещине виделись, на вечеринке у Сергея Ивановича, — напомнил юноша.

— Господи!.. Борисов! Петруша!

Он невольно вскрикнул так громко, что обернулись все.

— Встретились у скорняка на палочке, — сострил кто-то.

— Господа, а вы знаете, что нам будут приговор читать? — спросил Трубецкой.

— То есть как приговор? Да разве нас судили?

— Стало быть, судили… Мне отец Петр сказал вот только что.

— Гм… путает. Не может такого быть.

— Если нас судили тайно, то, стало быть… стало быть… всякое может быть? — с отчаянием произнес вдруг Борисов.

В комнате повисла тишина.

Приговор читали в парадном зале комендантского дома, где стояли расставленные покоем столы. От множества лиц и свечей зарябило в глазах… Сколько там было их, то ли судей, то ли зрителей?

Арестантов расставили строем, Артамон оказался предпоследним. Лица, ордена, шитье на мундирах — все так и прыгало, мешая слушать и понимать. Пока читали сентенции первым, до него, как сквозь метель, доносились только отдельные слова: «Бу-бу-бу… князя Сергея Трубецкого… бу-бу-бу… цареубийство… бу-бу-бу… отсечение головы…». И тут наконец до него дошло — Трубецкого к смертной казни?! От страха стало жарко, потом с ног до головы пополз липкий холод, как после кошмарного сна. «Что же будет, что же будет, Господи, скорей бы уже…» И дальше, дальше, волной — кто-то в строю ахнул, кто-то тихо выругался, кому-то помогли устоять соседи, подхватив под руки… послышался даже смешок, оборвавшийся всхлипом. И уже покатилось неостановимо: «Полковника Ахтырского гусарского полка… умышлявшего на цареубийство… участвовавшего в умысле произвести бунт… приговорить к смертной казни отсечением головы…»

«А ты, Сергей Петрович, говоришь… Что ж, по крайности, быстро, без мучительства. Могло быть хуже, о, как могло — закона нет, а есть только воля государя… как я теперь это понимаю, Сережа».

— Однако принимая во внимание… даровать жизнь… по лишении чинов и дворянства… в каторжную работу… навечно…

— Боже, как глупо, — сиплым шепотом сказал Трубецкой.

А у бывшего полковника Ахтырского гусарского полка в голове, точно птица о стекла, колотилась одна-единственная мысль: «Жить буду… жить! И в Сибири люди живут… Веринька, я жить буду!»

Глава 31

В полночь на тринадцатое его разбудили, принесли верхнее платье, велели одеваться и вывели из каземата.

Они впервые за эти полгода сошлись там, на дворе — всей толпой, не разделяемые уже ничем. Накануне Артамон в полный голос разговаривал с Вадковским, и караульные не мешали: было уже незачем. Вспомнили, как тремя месяцами ранее таились, переговариваясь по-немецки. Вот удивился тогда отец Петр Мысловский, узнав от караульных, что в Зотовом бастионе сидят «лютеры» — он-то всех тюремных «лютеров» хорошо знал.

От Вадковского Артамон и услышал — передавали по казематам, из двери в дверь: «Не застегивайте мундиров, все равно будут срывать — не застегивайте мундиров». Многие так и вышли внакидку, но, увидев двух князей, Трубецкого с Волконским, прямых и подтянутых, как на смотру, в наглухо застегнутых мундирах, устыдились, начали спешно просовывать руки в рукава. Уже собирались кучками, обнимались, перекрикивались, рассказывали, где-то даже смеялись. Кто-то отчаянно травил анекдоты, собрав вокруг себя целую компанию, точно в петергофских лагерях… От предрассветной прохлады и запаха дыма кружилась голова.

— Никита, прости меня, ради Бога.