Ангел мой, Вера

Ему, пережившему ужас приговора и позор гражданской казни, казалось, что самое плохое уже закончилось и что теперь все как-нибудь само собой устроится. Здесь, в Петербурге, покуда ничто еще не разделило его с семьей, у Артамона хватало сил шутить… Неопределенное, но не такое страшное по сравнению со смертью будущее, в котором он ровным счетом ничего не смыслил, почти перестало пугать. Он заметно воспрянул духом — честно признался Вере Алексеевне, что совершенно не знает, как живут в Сибири, потом заявил, что она и в сарафане будет необыкновенно хороша, поскольку в платье со шлейфом нельзя ходить по лесу. Вдобавок слово «сарафан» нарочно выговаривал он с французским прононсом, чтобы выходило смешнее. Отчего-то его необыкновенно развлекала мысль о том, как будет выглядеть Вера Алексеевна в сарафане и онучах. Артамону и в голову не приходило, что страшное и по-настоящему трудное не только не пережито ими, но еще и не начиналось…

Глава 32

«Ангел мой и друг бесценный Веринька, сверх всякого чаяния получил позволение к тебе написать несколько строк. Что могу тебе сказать более, как то, что все существование мое в тебе и детях заключается. Любовь, почтение и благодарность моя к тебе за твои чувства ко мне не могут быть описаны. Кабы я всегда так мыслил, как теперь, но поздно, не вернешь. Хотя надежда на милосердие Божие не оставляет несчастных на краю самой пропасти, все-таки тяжело. Я здоров и даже очень, нравственные силы мои укрепляются приметно, а потому убедись, что я не впаду в отчаяние, лишь бы ты берегла себя. Что-то ангелы наши? Вспомнил про них, и тяжеленько. Но и то на минуту, ибо вера в Господа утешит. Про отправление наше вам можно более знать — с нами так милостиво здесь обращались, что боимся перемены на пути — впрочем, как Богу угодно. Батюшку прошу меня благословить. К брату напиши от меня дружественный поклон. Пусть Старкова побережет. Владимира и Алексея обнимаю, равно как и всех добрейших братьев и сестер. Исленьева со слезами благодарю за попечение. Сонюшка, берегите Вериньку мою. Прощай, друг мой, все сделай, чтоб мы увиделись до отправления, это меня утешит. Минуты считаю без прибавления. По гроб друг твой Артамон. Не думай, чтоб мы что-либо насчет отправки знали. Ей-богу, ни слова. Но думать надо, что скоро».

Вечером того же дня его отвели в Комендантский дом, за час до того наказав готовиться к отправлению. Заодно ему принесли куртку грубого солдатского сукна и такие же панталоны, хотя и предупредили, что казенное платье можно надеть по желанию. Такого желания Артамон отнюдь не имел, тем более что не было и необходимости. Из дома ему прислали кое-какие вещи, и в числе прочего новый сюртук, не только удобный, но даже и щегольской, с запиской от Веры Алексеевны. Она, вопреки всему, изыскивала возможности побаловать мужа…

Впрочем, не один Артамон пользовался теплым расположением родных: вслед за Якубовичем и князем Оболенским, явившимися в жалком казенном платье, через порог шагнул незнакомый, невысокого роста, но довольно плотный, с живыми насмешливыми глазами — и в новом великолепном фраке.

— Я вижу, о вас тоже заботится ваша добрая жена, — не удержался Артамон.

Вошедший оказался отставным полковником Василием Львовичем Давыдовым, и, протягивая Артамону руку, он со смехом сказал:

— Угадали, угадали!

— Зато я похож на Стеньку Разина! — крикнул Якубович, охорашиваясь перед зеркалом. — А князь — прямо на Ваньку Каина.

— А я, между прочим, для вас имею весточку, — продолжал Давыдов. — Супруга ваша велит не отчаиваться и говорит, что во благовремении все будет хорошо. На самом деле, удивляюсь я, как все вас любят, полковник, — столько в письме мне поручений надавали, что я, наверно, половину перезабыл.

Он говорил с улыбкой и вроде бы насмешливо, но смотрел с искренним сочувствием. Его ирония не обидела Артамона — наоборот, он увидал родственную душу.

— Как, вы знакомы?

— Знакома с ней моя жена, хотя заочно, но на нее не нахвалится. Добрейшей, говорит, и удивительной души человек, и ни за что вас не оставит.

— Как мы оба счастливы, — негромко сказал Артамон.

Давыдов кивнул и отвернулся… Артамону показалось, что у отставного полковника подозрительно затуманились глаза. И ему немного полегчало: по крайней мере, не один он плакал с тоски.

Явился комендант Сукин. Окинув взглядом четверых собравшихся и внушительно откашлявшись, он громко произнес:

— По высочайшему повелению велено отправить вас в Сибирь закованными.

— Господи, опять?

Якубович воскликнул:

— Стенька Разин так Стенька Разин!

— Ну, господа, видимо, кое-кто боится, чтоб мы не разбежались по дороге и, чего доброго, не учинили бунт среди крестьян, — сказал Давыдов, ставя ногу на сиденье стула. — Что ж, заковывайте, коли велено. Жаль только — думал в сапогах ехать, а придется переобуться. Головы брить будете или как?

— На обмотки ни лоскута нет, вот это жаль. Собьем ноги.

— Да, вы ведь, кажется, опытный.

— Вы бы, господин Давыдов, придержали язык, — поморщившись, произнес Сукин. — Вы себе шутками насчет бунта уже достаточно повредили, так не довольно ли?