Ангел мой, Вера

Они вдвоем кое-как вытолкали его в сени, на крыльце запнулись и чуть не повалились все трое. На дворе, впрочем, Артамон перестал сопротивляться и сам поскорее залез на подводу. Лег ничком на дно, укрылся с головой и тут же глухо зарыдал, вздрагивая всем телом. Давыдов, устроившись рядом, сам со слезами на глазах, тихонько басил:

— Полно, Артамон Захарович, слезами делу не поможешь… даст Бог, свидитесь, и в Сибири люди живут. Полно, mon chèr, нехорошо…

— Натуральная histerica… — Оболенский вздохнул и окликнул проходившего мимо жандарма: — Черпни-ка воды, братец.

Давыдов приподнял Артамона, плеснул из кружки водой в лицо — тот диким взглядом обвел все вокруг и снова лег на дно телеги, но уже молча.

— Не раскисайте, полковник, — с кривой улыбкой сказал Якубович. — На первом же постоялом дворе сунем церберам по рублю в зубы, напоим вас до изумления, да и сами не отстанем — может быть, полегчает…

ЧАСТЬ 2

…О чем бы ни молился человек,

Он непременно молится о чуде.

Чтоб дважды два вдруг оказалось пять,

И розами вдруг расцвела солома,

Чтобы к себе домой придти опять,

Хотя и нет ни у себя, ни дома.

И. Одоевцева

Глава 1. ЮНОСТЬ

Я часто думала, что печальную повесть о моей жизни следовало бы сохранить для потомков. Сейчас, когда я решилась наконец ее записать, мои глаза и руки уже утратили силу. Но, возможно, через несколько лет найдется близкий мне по духу человек, которому я могла бы это продиктовать, как Иоанн Богослов диктовал свое Евангелие Прохору. Я мечтаю, что этим человеком станет моя старшая внучка Вера или, может быть, ее сводная сестра Анна (она старше, и мне придется меньше ждать). А до тех пор… в моей бедной голове вся история почти готова, хотя и не настолько стройна, чтобы лечь на бумагу. Но у меня, по воле Божией, еще есть время.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я, как и многие девочки моего возраста и склада, пережила вдруг остро нахлынувшее на меня религиозное чувство, того вида, когда ночами вместо сна читают молитвы, постятся без удержу и тайком надевают под платье власяницу. Ничего такого, что могло бы привлечь к моим поступкам излишнее внимание старших, я не делала, зато с легкостью отвергла будущую светскую жизнь, о которой не имела еще никакого представления. Свет меня ничуть не соблазнял, да я и не ждала от него многого — я с детства побаивалась толпы и вообще всякого шумного собрания. Зато книги, особенно духовные, казались так понятны, как кажутся они только четырнадцатилетней девушке.

Поддерживала меня в этом и Софьюшка Митрополова. Дочь вологодского купца первой гильдии, она, попечением матушки, воспитывалась с нами, барышнями. От нее всегда пахло цветочным мылом, а две косы заплетались так туго, что выпуклый бледный лоб девочки казался еще больше и на висках проступали синеватые жилки. Софьюшка обыкновенно расплетала косы украдкой, спрятавшись где-нибудь в углу, и плакала от облегчения. Шумных игр с беганьем, в горелки или в волан, она не любила, зато часами могла «принимать гостей», то есть рассаживать кукол вокруг столика с угощением и вести чинную беседу. Однажды пробовала она пригласить моих братьев, но забава кончилась тем, что мальчики, наскучив разговорами, принялись с хохотом скакать вокруг и своротили на пол все угощенье. Софьюшка не плакала от обиды — только поджимала губы. Когда братья убежали из комнаты, она вздохнула, как взрослая, и пожала плечами, словно говоря: «Ну что с них взять?» Ее многозначительность в обращении с мальчиками, строгие взгляды и терпеливые вздохи смущали меня, словно Софьюшка намекала, что глупо забавляться ребяческими играми.

Зато, отвлекшись от чайного столика, она становилась неутомимой рассказчицей, черпавшей вдохновение не из сказок и повестей, а из житий. Забравшись, в отсутствие старших, с ногами на диван и обхватив обтянутые розовым платьем коленки, Софьюшка рассказывала о мучениках, чудотворцах, необыкновенных исцелениях, как о приключениях Синдбада и Мальчика-с-пальчик.

— Почему же он мечу поддался? — задумчиво спрашивала я.

— Так Бог попустил, барышня, — уверенно отвечала Софьюшка, и мучения, непременно заканчивавшиеся раем, казались мне не такими уж ужасными.

— А то еще читаю я «Богородице», — блестя глазами, продолжала Софьюшка, — и чувствую, как меня прямо кто-то под руки подхватывает, вот, вот, подымаюсь, подымаюсь… аж дух захватывает, сейчас умру, а не страшно!

— Кто подхватывает? Кто? — допытывалась я.

— Известно кто… ангели.

— Как же не страшно — умереть?

— А ни капли — в рай пойду…