Ангел мой, Вера

Хоть Софьюшка была двумя годами младше меня, но как-то так сумела поставить себя в делах благочестия, что я, пускай и с некоторым удивлением, ее слушалась. Разумеется, Софьюшке и в голову бы не пришло, что она распоряжается своей «барышней», но всякое мое начинанье подхватывала она с таким рвением и так преданно смотрела на меня, что мне ничего не оставалось, кроме как продолжать. Каждый день читать правило у себя в комнате и подавать бедным мещанкам копейки казалось мало… разговоры зашли уж о подвиге, о котором мы обе принялись мечтать страстно, со всей девичьей пылкостью.

Но какой подвиг был возможен там, где даже поститься в неурочное время приходилось украдкой, отговариваясь нездоровьем и отсутствием аппетита? Мой добрейший отец, Алексей Алексеевич, исправно бывавший раз в год на исповеди и вкушавший, когда надо, постное, посмеивался над излишним благочестием. Он, со снисходительностью человека, отдавшего в молодости положенную дань вольнодумству, утверждал, что во всем надлежит соблюдать умеренность. А матушка не постеснялась объявить мне, что, мол, я и без того чересчур бледна и худа — не хватало еще следовать петербургским модам, вогнавшим в гроб не одну девицу.

Оставалось одно — бежать.

«И вовсе в этом нет никакого греха, — убеждала я себя. — Конечно, нехорошо огорчать родителей, но ведь они сами виноваты — они ни за что не согласились бы отпустить меня». Собрались мы идти в Киев, о котором имели довольно смутное представление, а прежде того решили завернуть в Павло-Обнорский монастырь за благословением. Я и сама хорошенько не знала, какова моя цель — побывать в Киеве безвестной странницей, смирения ради, или же прямо поступить вместе с Софьюшкой куда-нибудь в послушницы. Но уже твердо было решено, что надобно идти, и даже совершались необходимые приготовления. «Бог меня направит, — решила я, в очередной раз досадуя на себя за то, что никакого определенного ответа у меня не было. — И если это грех — оставить родителей, то я заглажу его впоследствии праведной жизнью».

Мы с Софьюшкой запасли потихоньку хлеба, который, впрочем, совершенно зачерствел на другой день; кроме того, чтобы нас не опознали, условлено было переодеться в простое платье, которое взялась раздобыть Софьюшка. Меня все это приводило в совершенный трепет: я живо представляла, как, одевшись запросто, с платком на голове, пойду пешком по пыльной дороге, среди таких же, как я, богомолок, и ласково буду отвечать на участливые расспросы. «Какая молоденькая!» — непременно скажет какая-нибудь сердобольная баба. Мы с Софьюшкой будем пить воду из колодезей, есть свой хлеб, расположившись на траве, и, может быть, какая-нибудь знатная паломница, проезжая мимо в экипаже, даже бросит нам по пятаку — то-то будет весело. Только бы не распознали во мне барышню! «Вот так идти бы и идти, — думала я. — Солнышко светит, птички поют, люди всё добрые такие… хорошо! А в монастыре ладаном пахнет, черные монахи по дорожкам ходят». И я уже с ужасом думала о том, что — останься я дома, и через два-три года придется выезжать, бывать на вечерах, танцевать, чувствовать на себе недобрые оценивающие взгляды, слушать пересуды. Как это пошло и тягостно! Никакой зависти к старшей сестре, уже выезжавшей, я не испытывала; наоборот, я вдруг принялась сочувствовать ей. В самом деле, какое это бремя — вечно быть на виду, подвергать себя унизительному и глупому разбору… «В монастырь, только в монастырь», — думала я, и мне становилось и страшно и радостно оттого, что вся моя жизнь решилась так легко.

Мы вышли из дому на рассвете, через садовую калитку. Софьюшка, как и обещала, принесла в узелке платье и платок. Переодевшись, я радостно вздохнула, словно вместе с прежним платьем сбросила с себя все, что тяготило меня и приковывало к дому. Вероятнее всего, в новом наряде походила я на молоденькую горничную из хорошего дома, воспитанную, что называется, в белом теле. Смущало меня лишь то, что Софьюшке не удалось раздобыть прочных башмаков. Идти пятьдесят верст предстояло в легких туфлях на тонкой подошве, в которых я вышла из дому. Впрочем, недолго поразмышляв, я махнула рукой: «Если нужно, пойду и босиком!» Сказав это, я окончательно почувствовала, что обратной дороги нет.

Идти, впрочем, оказалось не так легко, как я думала. Хотя мы вышли рано, быстро стало припекать. Мое лицо, не защищенное ни шляпкой, ни зонтиком, скоро разрумянилось. Дорога оказалась пыльной и неровной, усыпанной острыми камушками. Однако я, стараясь не спотыкаться, упрямо шагала вперед и досадовала только, что моя спутница оказалась крепче и постоянно обгоняла меня на добрый десяток шагов. Я в раздражении окликала ее, и Софьюшка бежала обратно, а потом снова уходила вперед. На дороге нам попадались и встречные, и попутчики, однако никто с нами не заговаривал и даже не обращал на нас особенного внимания. Раз только ехавший навстречу на телеге малый зверским голосом крикнул:

— Посторонись, девки, а то расшибу! Что ж вы под лошадь-то лезете, дуры.

— Езжай себе, езжай, — сказала Софьюшка, махнув на него рукой.