Ангел мой, Вера

Лежавший на телеге под овчиной старик приподнялся, ухватившись за грядку, и взглянул на нас страшными, опухшими со сна глазами.

— Белолицая какая, — хрипло сказал он. — Красавица будет.

Я испугалась и смутилась страшно; меньше всего я ожидала, что мужики будут говорить мне любезности. Старик, не говоря больше ни слова, снова лег под овчину, малый гикнул, и телега, гремя, покатила дальше. На меня, однако же, все это произвело такое впечатление, что Софьюшке пришлось усадить меня под куст и бежать за водой: от волнения и от усталости мне сделалось нехорошо. «Однако ж это дурно, что я не могу разговаривать с простым народом, — думала я, прикладывая ко лбу мокрый платок. — Ах, как дурно!»

Мы еще дважды садились передохнуть в тени, а около полудня устроились возле небольшой часовенки, где сидели уже несколько паломников, преимущественно старики и бабы с детьми, направлявшиеся, как и мы, в монастырь к престольному празднику. Желая тут же исправить в себе недостаток смирения и наказать себя за давешний испуг, я преодолела робость и заговорила с ними как можно ласковее. Бабы смотрели на меня с некоторой опаской, гадая, что я такое, однако в общем все шло неплохо. Софьюшка, разомлев от жары, начала задремывать, а я терпеливо выслушивала извечные бабьи жалобы, когда подъехала коляска и остановилась подле часовенки. Из коляски, охая и ахая, посыпались, казалось, человек десять сразу, подхватили меня, стали прикладывать к разгоряченному лицу душистый платок… Позади от звонкого подзатыльника громко заревела Софьюшка, и я разгневалась.

— Никто не смейте ее трогать! — объявила я и в знак полной решимости сбросила с ног обе туфли. — Sophie ни в чем не виновата, это я уговорила ее бежать с собой! Если вы накажете Sophie, я… я не знаю, что я сделаю!

Взрослые, растерявшись, не наказали никого. По пути я так горячо и с клятвами уверяла родителей, будто план побега полностью выдуман мною, что окончательно их убедила. Едва приехав домой, я расплакалась, принялась просить у них прощения и была унесена в постель в полуобморочном состоянии. Ни у отца, ни у матери недостало жестокости допытываться о подробностях, а уж тем более карать виновницу, и без того настрадавшуюся почти до горячки. Матушка, знавшая мой впечатлительный и порывистый нрав, как видно, не усомнилась, что мне должна была прийти в голову именно такая мысль. Софьюшку оставили при мне и даже не стали расследовать, каким образом я раздобыла платье и платок.

Когда я окончательно оправилась от последствий своего опрометчивого путешествия, мать свозила меня, чтоб далеко не ходить, в Спасо-Прилуцкий монастырь, к некоему старцу, бывшему, по словам губернских дам, настоящим прозорливцем и человеком более чем святой жизни. По просьбе матушки старец побеседовал со мной, напомнил мне, что нынешний мой подвиг — послушествовать родителям, тем и кончилось. Старец, вероятно, хотел сказать «долг», но так уж сказалось — подвиг. Мне это очень понравилось, и, едва вернувшись домой, я бросилась угождать отцу и матери со всем неисчерпанным пылом раскаяния. Я так усердствовала, летая туда и сюда, что к вечеру совершенно сбилась с ног. «Я буду нести свою ношу кротко и терпеливо», — думала я, склоняясь над своим рукоделием подле материнского кресла.

Мудрая моя матушка, впрочем, смотрела на эти проказы с улыбкой опытной женщины, словно говоря: «Перемелется — мука будет». Я, сторонившаяся всякого многолюдья, была ближе ее сердцу, чем старшая дочь, уже проявлявшая задатки молодой губернской львицы и кокетничавшая напропалую. Матушка и жалела, что ее «дикарка Вера», быть может, не составит себе партии, и радовалась, что я останусь при ней, когда прочие дети разлетятся. Ей больше никого так не хотелось видеть подле себя в старости, и намеками она старалась приуготовить меня к этой участи.

Я не спорила и покорялась с улыбкой. Все, что я любила, оставалось при мне, покуда я сама оставалась при матери, а значит, не было нужды расставаться ни с книгами, ни с альбомами, ни с Софьюшкой. А что до материнских капризов, почти неизбежных в определенном возрасте, то я живо научилась утишать их и даже укрощать, как только окончательно утвердилась в должности фаворитки и любимой дочери. Это случилось само собой, когда вышла замуж старшая сестра. Мне было в то время около семнадцати лет, и я уже начала выезжать, хотя и не пользовалась большим успехом в свете — я разумею, сверх того уважения, которое требует к себе губернаторская дочка.