Ангел мой, Вера

— Ваши басни лучше лафонтеновских, — робко сказала я, присев перед ним.

«Медведь» улыбнулся…

— А вы знаете, ma chère, кто это такой? — шептала юная Marie, воспитанница Олениных, указывая на молодого человека лет двадцати семи, с поэтическим взбитым локоном на лбу. — Это господин Жуковский…

У меня кружилась голова.

Бывал там и старший сын Елизаветы Марковны, Николай (у Олениных, кроме него, были еще два сына подростки, а дочери — совсем маленькие). Восемнадцатилетний прапорщик Семеновского полка, круглолицый, кудрявый, он, как и все в этом доме, немного рисовал, немного играл, немного переводил, всегда был весел и приветлив, читал запоем, любил и понимал стихи. У него было очаровательное, немного книжное, но неизменно мягкое чувство юмора. Отец, души не чаявший в сыне, однажды процитировал нам письмо, которое некогда прислал ему из деревни шестилетний Николенька: «Мой милый Папинка. С тех пор как вы уехали, мы потужили немного и перестали. Таперича маминка получила писмо от вас что вы приехали в Калугу, и мы очень ради, и вчерашней день резвилися вперебешки во 11 часу легли спать, все вам кланиются, после как маминка проводила вас, маминка поехала в город и без нее ночью волки быка ранили. Азорка кланиется в волковом брюхе а попросту сказать что в ту ночь дворные собаки услышали дух волчей побежали и Азорка наперед побежала дворные собаки отстали и волки унесли Азорку. Желаю добраю дарогу». Матушка смеялась и умилялась, я смеялась и жалела бедную Азорку… Незаметно я начала испытывать к Николаю Оленину не просто чувства благодарной гостьи, которую занимают и развлекают. Мне казалось порой, что и молодой Оленин выделяет меня среди прочих, а в следующую минуту — что он совершенно не замечает моего присутствия.

Однажды, когда молодежь в гостиной играла в «почту», я рассеялась и пропустила назначенный мне Торжок.

— Фант! Платите фант! — хлопая в ладоши, со смехом потребовали соседи.

Я принялась читать «Роза, весенний цвет». Подняв глаза на мгновение, я поймала обращенный на меня взгляд Оленина, взгляд растроганный и полный искреннего интереса — и сомнения развеялись. Я нравилась ему, он был влюблен; он украдкой пожал мне пальцы, когда я кончила читать, и у меня перехватило дыхание…

Целый день я поверяла свои воспоминания о минувшем вечере — не ошиблась ли я? не показалось ли мне? Но — нет, Nicolas смотрел на меня, в этом не могло быть сомнений, и прикосновение его руки было отнюдь не случайным. Ничей другой фант, как бы ни был он забавен, не привлек его внимания, не заставил смотреть таким задумчивым взглядом… Смущение, страх, радость, гордость — все нахлынуло на меня враз.

Спустя два дня я поняла, что и сама увлеклась.

Он был двумя годами младше меня, но я подумала, что это не имеет никакого значения. Отныне всё, что я делала в доме Олениных — беседовала, играла, читала и слушала чтение, — всё, всё было посвящено ему. Я с новыми силами принялась за книги, догадавшись, что моего прежнего, провинциального, чтения, хотя и обильного, но во многом устарелого, недостаточно, чтобы прийтись ровней Nicolas. Он ведь вырос в столице, где к его услугам тотчас было все новое и лучшее. Nicolas не сторонился меня — не раз мы беседовали о прочитанном, иногда даже спорили, правда никогда наедине… никогда! Я, представляется мне, словно расцвела, уверившись в том, что интересна и, очевидно, любима. Я теперь держалась уверенней, смеялась чаще, и хотя все так же робела в присутствии именитых гостей, но в кружке ровесников уже не казалась дикаркой. Матушка как-то обмолвилась, что, кажется, я способна блистать… А я говорила, словно не могла наговориться, и впервые — сначала недоверчиво, потом благодарно и с радостью — подмечала на лицах собеседников подтверждения тому, что я не глупа и не банальна. Пошлостей вроде тех, что я слышала на губернских вечерах, в гостиной Олениных не звучало. Глупцы и надутые «львы» здесь безжалостно осмеивались, и я охотно принимала участие в этом осмеянии, сама не веря своему счастью. Я уже не думала о том, как буду жить, когда окончится затянувшийся визит и мы вернемся в Вологду…

Я осмелела так, что решилась даже принять участие в спектакле, который затевали Оленины. Ставили «Три пояса» г-на Жуковского, причем решили обойтись без участия профессиональных актеров, чтобы не смущать молодежь, для которой в первую очередь всё и устраивалось. Только одному настоящему актеру, пожилому сухопарому господину по фамилии Веткин, был открыт доступ в святая святых — в задние комнаты, где репетировали спектакль. Там он, сидя в кресле, добродушно наставлял юных исполнителей и «разводил сцены».