Ангел мой, Вера

Весь вечер я просидела подле Софьи, в кругу мамаш и тетенек, и только раз встала, чтобы протанцевать с зятем, штабс-капитаном Исленьевым. Когда мы вернулись от Барминых, матушка вздохнула с облегчением — я хоть и устала с отвычки, но осталась довольна. Поэтому на следующей же день она объявила мне:

— Ты, голубушка, вот что возьми в толк: сестрицы на возрасте, надобно и вывозить, и у себя принимать. Выезжать — это как тебе вздумается, неволить не стану, а дома изволь по углам при гостях не прятаться, неприлично.

Конечно, далеко было нам до салона Олениных, но в доме, по крайней мере, зазвучали смех и голоса… Любинька и Сашенька сидели со своими подругами уже не в детской, а в гостиной, в окружении кавалеров; братья иногда привозили своих петербургских товарищей. Даже послушать разговоры старших было подчас забавно. Я садилась обыкновенно с книжкой или рукодельем в стороне, слушала, улыбалась младшим… Меня словно не замечали, как не замечают обыкновенно картину или вазу, но без меня в гостиной, по общему признанию, чего-то недоставало. Ко мне, конечно, относились как к чудачке, но почтительно: в глазах молодежи меня окружал ореол пережитого страдания (уж конечно, Сергей, да и младшие сестры, не убоясь маменькина гнева, сболтнули знакомым, что сестрица Вера-де носила траур по погибшему жениху). Я охотно обошлась бы без этого романтического флера, но, во всяком случае, он отчасти узаконил мое положение — положение девицы, не желающей ловить кавалеров. После войны в Москве было немало таких, как я…

И все-таки, пускай я и вышла из добровольного затворничества, мне мучительно не хватало возможности поделиться своими мыслями, поговорить, даже поспорить. Пробудившийся в моей душе вопрос — «зачем я живу, зачем всё это?» — не давал мне покоя по-прежнему, с той разницей, что теперь я тщетно искала родственную душу, занятую такими же сомнениями. Сашенька и Любинька, забросив книжки, занимались отчаянным кокетством и, разумеется, не позволяли кавалерам надолго задерживаться подле старшей сестры. Товарищи Сергея редко обращали на меня внимание; да и о чем я могла всерьез разговаривать с молодыми людьми, не рискуя показаться экстравагантной? Подруг у меня в Москве не было, не считая верной Софьюшки, но та все так же зевала украдкой от серьезных разговоров и задремывала за книжкой.

Затворничество кончилось, но одиночество осталось.

— Что мне делать? — вслух спрашивала я, меряя быстрыми шагами, почти бегом, свою комнату. Спрашивала Бог весть у кого — у Софьюшки, занятой шитьем, у книжного шкафа, у ситцевых занавесок, у стола с рисовальными принадлежностями…

— Богу молиться, барышня, чтоб мужа послал хорошего, — нараспев отвечала Софьюшка, поднимая бесцветные брови. — Мученице Варваре еще — говорят, очень даже помогает.

— Ах, опять ты об этом! Надоело.

— Отчего же? Сестрица ваша, Софья Алексеевна, превосходно замуж вышли. За Александрой Алексеевной уж больно ухаживает этот, чернявый-то, как его — уж я весь вечер смотрела, смотрела. Ей-богу, дело сладится. Так неужто вам, моя красавица, век вековать? Вы не обижайтесь, барышня, я как на духу скажу: вы, пожалуй, покраше будете Александры-то Алексеевны.

— Да не в этом дело, Sophie, — нетерпеливо перебила я. — Ну хорошо, предположим, я никогда не выйду замуж. Что мне тогда делать?

Софьюшка вздохнула:

— Мало ли дела у вас. Не всем замуж выходить, надобно кому-то и в девицах оставаться. На все Божья воля.

Я и сердилась, и махала рукой… но в Софьюшкиной готовности во всем полагаться на волю Божью было нечто успокаивающее.

— Ежели б закон был такой, чтоб непременно замуж идти, тогда другое дело, — продолжала Софьюшка, поплевывая на нитку. — А так поглядишь — полно барышень-то незамужних, и сверстницы вам, и постарше, и вовсе в годах. Велика ли беда? Сиротку какую на воспитанье возьмете, в люди выведете, как меня вывели, дай вам Бог здоровья с маменькой, на богомолье съездите, летом в имение, глядишь, время и провели. Другие девицы что ни месяц собираются, шьют, вяжут для бедных, лотереи устраивают. И весело, и Богу слава. Неужто плохо?

— Для чего все это, Sophie? для чего? — упорствовала я.

— Известно, барышня — для души. Все лучше, чем в кадрилях-то скакать.

Я невольно улыбнулась: Софьюшка питала к кадрилям тихую, но упорную ненависть, возможно, потому, что в детстве, когда ее обучали танцам вместе с нами, она так и не сумела порядком выучиться. И тут же я снова бросилась в атаку.

— Кукол для лотереи наряжать — это для души?!

— Не умею я вам ответить, барышня, — обиженно отозвалась Софьюшка. — Так уж нечего и спрашивать. Экая вы! Вам бы на войну, да чтоб подвиги, да чтоб пушки вокруг палили, вот тогда довольны будете и не станете дознаваться, зачем и для чего.

— Нет, зачем же пушки… — смутившись, пробормотала я.