Ангел мой, Вера

Матушка тогда встревожилась не на шутку: у ней закралась страшная мысль, что дочь не просто так носит траур по молодому человеку, с которым даже не была помолвлена. Она попыталась аккуратно выведать у меня, «не было ли чего», но получила такой гневный отпор, что немедля успокоилась. За мою честь она, во всяком случае, перестала тревожиться, хотя, само собой разумеется, в вологодских гостиных шушукались о моих чудачествах. Через сестриц, иногда вопреки моему желанию, доходили до меня разные слухи. Одни говорили, что не иначе как у меня был в армии сердечный друг, и делали даже некоторые предположения. Другие высказывались в том духе, что Вера Алексеевна — девица романического склада, склонная к фантазиям, к тому же еще и на возрасте… Но о ком, в самом деле, не сплетничают губернские львицы?

В общем и целом, матушка была спокойна. Меньше чем через год предстоял окончательный переезд в Москву, где я могла начать светскую жизнь с чистого листа. Конечно, я была уже не первой молодости, но и Москва — не Петербург… Матушка, неоднократно раскладывавшая пасьянс и даже прибегавшая к услугам самой знаменитой вологодской гадалки, уверилась почти бесповоротно, что быть мне за вдовцом или в старых девах.

Между тем она могла лишь догадываться, что творилось на самом деле в моей голове. Однажды вечером я вошла в гостиную и объявила родителям:

— Я хочу идти в монастырь.

Прошло уже два года после гибели Nicolas. Матушка всплеснула руками, а батюшка коротко ответил:

— Ты, Вера, глупости говоришь.

Я более не возобновляла этого разговора. Брат Сергей, приехав осенью в отпуск и узнав о случившемся, попробовал было подтрунивать надо мной, но я никому не позволяла делать из своих намерений предмета для шутки. Как-то раз, когда Сергей вздумал поднять щекотливую тему прямо за чайным столом, я негромко, словно ни к кому не обращаясь, но очень внятно произнесла:

— Кажется, я никому не подавала повода глумиться надо мною и моим несчастьем.

Сергей смутился и замолк… Не сомневаюсь, в дружеском кругу ему случалось обмолвиться, что у него сестра-де настоящая монашка, но какое мне было дело до того, о чем на досуге болтает брат? Сергей хоть и подшучивал надо мной, но не допустил бы ни малейшего неуважения со стороны товарищей, в этом я не сомневалась.

В четырнадцатом году мы переехали в Москву. Я по-прежнему жила замкнуто, занималась чтением и рисованием и почти не выезжала из дому. Даже мать, кажется, уверилась, что знаменитая вологодская гадалка безбожно ей налгала.

Уехала с нами и Софьюшка, окончательно утвердившаяся в нашем доме: ее отец незадолго до смерти успел разориться на неудачном устройстве лесопильного завода. Маменька вдруг спохватилась, что та — бесприданница и далеко не красавица — рискует состариться в девушках, и решила устроить ее судьбу. Она была готова снабдить Софьюшку приличным приданым и даже похлопотать о подыскании достойной партии, но моя компаньонка отказалась наотрез. Быть может, втайне Софьюшка надеялась подобрать себе в Москве мужа получше вологодского сидельца — Бог весть. Во всяком случае, о замужестве она не заговаривала и, казалось, всецело посвятила себя нам.

Так, может быть, моя жизнь и продолжалось бы еще долго, если бы в один прекрасный день не приехала старшая сестра Софья, в замужестве Исленьева. Она буквально ворвалась ко мне в комнату и с порога провозгласила:

— Это невозможно! Ты, кажется, вознамерилась похоронить себя заживо?

— Что поделать, Sophie, если мне не хочется выезжать? — ответила я.

— Веринька, голубушка, составь мне компанию, сделай одолжение! — принялась упрашивать Софья, обнимая и тормоша меня. — Я нынче звана к Барминым, отказать невозможно, а без тебя там будет тоска смертная. Танцевать в моем положении нельзя… не садиться же мне, в самом деле, со старухами в карты! Да я со скуки помру. Веринька, сестрица, превозмоги себя, поедем!

Я не устояла… Впоследствии я уверяла себя, что не желала огорчить сестру, в ее положении, отказом, но в глубине души все-таки признавала, что мне и самой до смерти надоело сидеть дома. Бог с ними, с танцами и прочим весельем! Мне не хватало людей, разговоров, смеха. После ухода сестры я, оставшись в одиночестве, с особой остротой почувствовала, что старюсь… старюсь душой. Меня пугало не увядание, не седина и морщины — мало какая девушка в двадцать четыре года о них думает. Мне претила бессмысленность того существования, которое стояло передо мной. Я, быть может, впервые после гибели Nicolas поняла, что меня ничего более не ждет. Ни семьи, ни будущего, одни только обязанности матушкиной компаньонки, а когда та умрет — может быть, наконец монастырь или, хуже того, старушечье одиночество в московском доме. Я вдруг заплакала. «Вот так и вся жизнь пройдет», — с горечью подумал я, успокаиваясь… и велела подавать одеваться.