Ангел мой, Вера

Чтение, разговоры, понимание с полуслова… всё это, как ни странно, было у меня теперь. Неистребимое жизнелюбие Артамона, его желание непременно нравиться, охотное признание моего умственного превосходства доставляли мне немало приятных минут — и немало огорчений. Характер у мужа был нелегкий, у меня тоже… случались на первых порах вспышки упрямства, ревности и дурного настроения, которые не искупались ни подарками, ни уговорами, ни ласками. Но мало-помалу мы с Артамоном привыкли друг к другу, выучились слушать, мириться и прощать. Я с улыбкой теперь вспоминала о Греции, подвигах самоотвержения и прочих романических мечтах. Порой я говорила себе, что с меня хватит повседневных забот — детских болезней, мужниных долгов и капризов, визитов Катерины Захаровны…

Меня искренне удивляло, что Артамону было приятно возиться с детьми, даже совсем маленькими. Прежде — глядя на батюшку и на мужа сестры — я знала, что мужчины впускают детей в свою жизнь, только когда те становятся хоть немного похожи на взрослых, то есть лет в семь-восемь. Я заранее страшилась, что Артамон, бурно радовавшийся рождению сыновей, быстро станет к ним равнодушен и будет довольствоваться краткими известиями, что дети здоровы и веселы. Мой батюшка никогда не заходил в детскую и в классную. Исленьев, муж сестры Софьи, не брал детей на руки, точно брезговал. Канкрин, у которого были все основания радоваться рождению первенца, в разговорах не упоминал о сыне, словно его не существовало вовсе. Малютка Валериан, ровесник Никоши, оставался всецело заботой Катерины Захаровны. Я порой пыталась представить, как Егор Францевич держит сына или качает его на колене, но воображение мне отказывало.

Иногда я думала: легко Артамону любить детей, если они опрятны, веселы и не доставляют ему забот. Не он бодрствовал ночами, когда у них делался жар или резались зубы, не он часами напролет расхаживал, качая плачущего ребенка (я в таких случаях не доверяла няньке). У Никоши зубы прорезывались особенно мучительно, боялись судорог. Я ни разу не спала и трех часов без перерыва; иногда случалось мне не смыкать глаз по две ночи кряду.

С Сашенькой было легче, но с ним тоже хватало тревог. Когда мы жили в Петербурге, я поначалу страшно боялась, что дети обеспокоят мужа. И так уж детскую поместили на другом конце квартиры, как можно дальше от кабинета, и дверь в ней обили старым одеялом, но наше жилье было так невелико, что шум, невзирая на любые предосторожности, проникал всюду. В моей памяти ожили худшие воспоминания первых месяцев супружества, когда всё, казалось, было не то и не так. Когда Артамон вернулся из Вильно, где провел почти год в разлуке с нами, в ту же ночь Сашенька, у которого резались зубы, плакал почти не умолкая. Поутру я, смертельно усталая, напряженно ждала упреков от мужа, которому не дали отдохнуть с дороги. Артамон, однако же, был весел и доволен — как все здоровые и беззаботные люди, спал он исключительно крепко. Он только удивился, словно впервые со вчерашнего дня заметил, как я измучилась и похудела.

— Ты здорова ли, Веринька?

— Ничего, Тёма… это все дети.

— Да, но ты, должно быть, совсем не спишь — надолго ли тебя хватит? Тебе непременно нужно отдыхать. Побереги свое здоровье, дружочек.

— Он чуть вскрикнет, и я сразу вскакиваю… легко тебе говорить!

— Ангельчик, да ведь не виноват же я, что мне крепко спится.

Я улыбнулась:

— Нет, Тёма, конечно, не виноват.

Артамон посетовал, что совсем не разбирается в детских болезнях и не знает, чем облегчить ребенку прорезывание зубов. Дедовские средства, вроде макового молока, вызывали у меня неподдельный ужас. Я слышала, как ребенок, которого напоили этим испытанным средством, уснул и не проснулся; а другой, которому «для облегчения» дали погрызть липовую чурочку, отгрыз от нее щепку и подавился. Артамон, казалось, не понимал, что от таких историй мне не делалось спокойней.

Но, если помочь маленьким страдальцам могла только природа, для «большой страдалицы», как шутя выразился муж, имелись свои средства.

Мы провели четыре блаженных месяца в Гапсале, а вскоре после возвращения зашла речь о возможном переводе Артамона в провинцию.

Шло время, и мне казалось, что мои молитвы были услышаны. Двадцать третий год окончился благополучно, без волнений, начался двадцать четвертый, также ничего дурного не предвещавший. У Егора Францевича дела наконец пошли на лад, и Катерина Захаровна перестала сетовать, что они с семьей живут буквально на казенное пособие. Денег по-прежнему вечно не хватало, сообразно полковничьему чину выросли и расходы. Хозяйство наше шло кое-как, и Катишь, на правах многоопытной матроны, пыталась с завидным упорством вносить в него усовершенствования. Но муж любил сестру, и я сама признавала, что без помощи Канкриных нам с Артамоном, который воистину не знал счету деньгам, приходилось бы гораздо тяжелее.