Ангел мой, Вера

— Маменька, что там? — шепотом спросил Никоша. — Кто приехал?

Я забыла про собственный страх. «Надо успокоить детей…»

— Это папенькины приятели, Никоша. Папенька забыл дома бумаги и попросил за ними съездить, да не сказал, где лежат.

— А он скоро вернется?

— Не знаю… может быть, не скоро. Помнишь, прошлой зимой его долго не было?

— А потом мы к папеньке сами поехали! Мы теперь тоже к нему поедем?

Я обернулась, заслышав скрип ступеньки. В коридоре стоял поручик Фокин.

— Что вам нужно? — негромко спросила я. — Никаких вещей моего мужа здесь нет.

— Pardon, я не хотел потревожить… я, собственно, еще раз извиниться.

— Вы извинились уж, и будет. Теперь, пожалуйста, уходите поскорей, я не хочу, чтоб дети вас видели.

Но Никоша увидал незнакомого офицера и, отскочив от Софьюшки, храбро спросил:

— Где папенька? Когда он приедет?

Я умоляюще взглянула на Фокина. Тот смущенно кашлянул и заговорил очень серьезно, тщательно выбирая слова, как обычно говорят люди, не умеющие обращаться с детьми:

— Вы, юноша, много вопросов задаете… да. Папенька ваш человек военный, то есть сам себе не принадлежит… Как ему велят, так и будет. Вот сами станете служить… да. Тут уж, молодой человек, без возражений.

— Вы скажите там, чтоб папеньку поскорей пустили, — потребовал Никоша. — Мне без него скучно.

Фокин окончательно растерялся, попятился в коридор… Я вышла за ним.

— Удивительно бойкий мальчик, — слабо улыбаясь, сказал он. — Совсем не боится.

— Скажите, что мне делать? — перебила я. — Куда ехать? В Бердичев? В Киев?

Он задумался.

— Если желаете знать мое мнение, поезжайте прямо в Петербург. Подайте прошение, поговорите с кем можно, походатайствуйте… да вы не бойтесь так! Конечно, неприятно — обыск et cetera⁵⁰, но ведь это формальности. Если ваш муж не виновен или как-нибудь случайно краем замешался, все обойдется. Такое уж время сейчас…

Собрав и опечатав бумаги, Фокин уехал. Я послала Настю и Гаврилу прибираться, сама спустилась в кабинет. Там все было вверх дном, лежали перевернутые ящики, раскрытые шкатулки, разрозненные письма… Мне бросился вдруг в глаза хорошо знакомый маменькин почерк и написанные ее рукой слова: «на суд идущею». Я подняла письмо — и без сил опустилась на диван.

«Дочь моя чрезмерно чувствительна от природы, живова свойства, самолюбива, знает себе цену, нетерпелива до крайности… Вы мне поклялись, что все силы употребите для споспешествования ее жизни, словом сказать, вы взяли на себя составить ее щастье и мне благополучие. То ли я теперь нахожу на суд идущею?»

На следующее утро я была уже в дороге.

Глава 5. СЛЕДСТВИЕ

Все мои намерения сразу по приезде упасть в ноги Канкриным, просить о помощи, о заступничестве, пошли прахом. Едва я успела шагнуть через порог, Катерина Захаровна первой бросилась ко мне, заламывая руки, и воскликнула:

— Вера Алексеевна, голубушка! Скажите вы нам, ради Бога, виновен он или нет?

Я остановилась как вкопанная…

— Скажите вы мне прежде, где он и в чем его обвиняют, — выговорила я помертвелыми губами. — Я ничего не знаю, неделю в дороге… надеялась от вас услышать…

— Артамон в крепости, — ответил вместо жены Егор Францевич. — Успокойтесь, ради Бога, Вера Алексеевна, и вы, Катерина Захаровна, успокойтесь. (Свояк выговаривал «Сахаровна».) С вероятностью, скоро дело выяснится. Состоять в тайных обществах — это национальная русская забава, — добавил он, не удержавшись. — Если брать под арест всякого, кто когда-либо состоял в обществе, ложе, ордене и так далее, за решеткой окажется пол-Петербурга. Артамон Захарович, к сожалению, пострадал за излишнее гостеприимство. Его обвиняют в том, что он состоял в тайном обществе, знал о его намерениях, да еще, кажется, что-то такое высказывал, но…

— Он невиновен! Невиновен!!

Я сама не знала, вправду ли крикнула или только подумала… я пришла в себя на кушетке, в объятиях Катерины Захаровны. Канкрин склонялся надо мной со стаканом воды.

Я шепнула:

— Его оговорили…

Золовка помогла мне сесть и тут же зарыдала.

— Я предупреждала его! Предупреждала! Чтобы не держал открытый дом, не знался с кем попало! Доигрался в хлебосольного хозяина! Не с его средствами…

— Князь Сергей Трубецкой, ma chère, не «кто попало», — мягко заметил Канкрин. — Однако ж какие имена. Трубецкой! Волконский! Оболенский! Барятинский!

Катишь швырнула веер в угол дивана. Темноволосая, широколицая, полная, скорее величественная, чем красивая, в гневе она особенно напоминала муравьевскую породу.

— Cousine, милая, отчего вы на него не повлияли? Артемон нерассудителен, как ребенок, но вы, с вашим умом…

— Полноте, что вы на нее насели, — с досадой произнес Егор Францевич и отошел.

Катерина Захаровна склонилась к моему уху.