Ангел мой, Вера

— Он сам взволнован и не в духе, vous comprenez. Не верьте, если станет говорить, будто совершенно спокоен. Никто не знает, как это отразится на его положении. Такой удар! Артемон, бедный Артемон… кто бы мог подумать, с его карьерой. Какая неосторожность!

— И неблагодарность. Да-с, — сухо заметил Канкрин.

Катерина Захаровна стремительно обернулась к мужу, но промолчала.

— Вера Алексеевна, а как же дети?

— Они не одни, их привезут после…

Я мельком взглянула на Катишь — заплаканную, с выдающимся вперед животом — и договорила:

— …к моей сестре, к Исленьевой.

— Ах, да я не о том… ведь Никоша уж всё, всё понимает.

Катерина Захаровна произнесла это, покраснев — вероятно, дело все-таки было именно в «том».

— Я ничего не знаю, — слабо повторила я. — Не расспрашивайте меня сейчас, ради Бога, cousine… позвольте отдохнуть. Да надо бы вещи ему туда послать какие-нибудь. Ведь у него только то, что на нем.

— Я уж послала — белье, простыни, из платья кое-что, табаку. Наверное, еще что-нибудь надо, да я ведь не знаю. Совершенно не представляю, что ему там, бедному, нужнее и как их содержат. Егор Францевич знает, да не скажет.

— Я, ma chère, знаю столько же, сколько и вы, — издалека отозвался тот.

— Вы могли лично беседовать с государем!

— Чего вы от меня хотите, я не понимаю? — наконец вспылил Канкрин. — Государь в ярости! Любая неделикатность может быть истолкована как дерзость. Вы, надеюсь, не хотите усугубить положение Артамона… и мое? И без того меня упрекают за проклятые наградные, которых я — между прочим, по вашей просьбе — летом добивался для вашего брата.

— Уж теперь и я виновата?!

Я, предчувствуя начало семейной ссоры, встала. Катерина Захаровна, в слезах, схватила меня за руку:

— Cousine, милая… я страшная эгоистка, всё о себе да о себе. Вы извините меня… в моем положении. Когда вы отдохнете, я приду к вам, и мы непременно поговорим. Да?

«Обожаемый друг мой, несравненная жена, да сохранит в тебе Бог эту надежду и эту твердость, которая одна может спасти от отчаяния. Да, дорогой друг, у нас дети, по крайней мере ты им останешься. Я не потерял надежду вновь увидеть вас. Бог и государь не накажут так человека, который раскаивается… Сообщи мне, как и на кого ты оставила дорогих наших детей, получаешь ли известия об их здоровье. О, как все это терзает мне сердце! Милая Вера, когда же мы будем вместе? Господь всемогущий, который видит меня, сжалься надо мною, пошли мне хоть на одно мгновение это сладостное утешенье… Прощай, мой ангел, самый дорогой мой друг, повторяй мне часто, что ты не ненавидишь меня, что ты не проклинаешь меня, это утешит бедное мое сердце».

В тревогах об Артамоне прошли почти две недели.

Однажды, вернувшись со службы, Егор Францевич перешел к делу сразу:

— Вера Алексеевна (по-русски он с сильнейшим акцентом выговаривал «Фера Алексефна»), нам нужно поговорить.

Я поднялась ему навстречу.

— Что…

— Да, — перебил он.

Это вышло так красноречиво, что других слов уже и не требовалось.

— Все очень плохо? — тихо спросила я.

— Да, очень, — напрямик ответил Канкрин. — Рекомендую, не откладывая, написать прошение на имя великого князя. Просите его, умоляйте. Если вам известно хоть что-то, способное вызвать снисхождение к вашему мужу, ради Бога, не медлите.

Катишь начала было: «Отчего вы прежде не удержали его, cousine…», но Егор Францевич гневно сверкнул глазами. Катишь негодующе привстала, вспыхнула… но промолчала.

— Пожалуйста, оставьте нас одних, — попросил Канкрин.

Катерина Захаровна прерывисто вздохнула и поднялась.

Едва закрылась за нею дверь, Канкрин нервно заходил по комнате.

— Сегодня я виделся с его превосходительством, генералом Чернышевым. Я убедительно прошу вас, Вера Алексеевна… то, о чем я говорю, составляет предмет крайне важный, и я надеюсь, что наш разговор останется между нами. Говорю вам об этом лишь для того, чтобы вы отчетливо представляли себе положение, в котором находится ваш супруг, и приняли все меры… и не питали ложных надежд… — Егор Францевич вдруг словно смутился. — Я, со своей стороны, готов помогать… разумеется, я не могу обещать ничего…

Я не удержалась. Хождения вокруг да около были мне уже нестерпимы.

— Говорите, ради Бога, говорите дальше! Что вам сказал Чернышев?

Канкрин, явно удивленный тем, что его перебили, взглянул на меня, слегка подняв седые брови.