Ангел мой, Вера

«В отчаянии и не будучи в силах противостоять моим мольбам, он мне во всем признался, он поведал мне, что он член тайного общества, он раскаивался и тяготился самой жизнью. Охваченная скорбью, я его спрашивала, не поправимо ли это несчастье…»

«Господи, прости мне эту ложь. Но пусть думают, что он раскаялся прежде, чем приехали кузены. Так будет лучше».

«Через день, 27 декабря, я вдруг увидела, что приехали два брата Муравьевы-Апостолы, тотчас же заперлись с моим мужем, полчаса спустя внезапно прибыл некий Бестужев-Рюмин, пехотный офицер… после муж мне сказал, что Муравьевы должны были быть арестованы и что Бестужев-Рюмин поспел их о том известить, что они приехали требовать выполнения его слов…»

«Вот что такое было ваше общество благородных, нравственных людей. В основание его вы желали положить убийство…»

Я вспомнила, как вчера меня унизил великий князь, и мне стало странно, что я сама пишу нечто вроде доноса. Мне казалось так, несмотря даже на то, что об их влиянии на моего мужа уже могло быть известно (как я это поняла из намека в его письме) и что сами они, судя по тому же письму, не думали щадить Артамона. Я впервые подумала: хотя великий князь и Сергей Муравьев-Апостол мыслят себя непримиримыми противниками, сейчас они как будто сообща стремятся лишить меня мужа, а моих детей отца; словно они слились в одно. На одной чаше весов лежали моя семья и наша безмятежная обыденная жизнь, а на другой находились все эти великие люди. И я продолжала писать, держась этой мысли, иначе бы бросила. Уже тогда я знала, что меня за это будет мучить совесть.

Я тщетно силилась представить себе нынешнее положение Артамона. Со слов Канкрина я поняла, что оно значительно ухудшилось. Но слово «крепость» было страшно само по себе; я не представляла себе тюремное заключение, которое хоть чем-то могло быть хорошо. Воображая внутренность тюрьмы по прочитанным книгам, я вздрагивала от ужаса. «Что же, его в цепях держат? Не может быть…» Егор Францевич уклонялся от расспросов о том, как живется арестантам в крепости, и я имела полную волю воображать худшее. Узнав о запрещении переписки, я испугалась еще больше. «Да жив ли Артамон?» Но вот на днях незнакомый солдат украдкой принес записку, за которую потребовал пятьдесят рублей. Отдав деньги и зажав письмо в кулаке, я едва ли не бегом бросилась в свою комнату… «Тёма жив… но он страдает! Боже мой!»

«Мой муж находился в необычайном волнении; сознаюсь, что нерешительность была на его лице, но природные свойства его увлекли: непроизвольным движением он мне добровольно вручил записку, которую держал в руке, сказав: прочитай, сожги ее и суди о моем раскаянии. Эту записку, Ваше Высочество, я сожгла, но если Вы пожелаете, я по памяти могу ее начертать… Не воспользоваться ею, приказать мне ее уничтожить — не есть ли это доказательство искренности его раскаяния? Увы, я льстила себя надеждой, что это послужит к его спасению…»

В моей памяти ожили страшные дни конца декабря.

«Отправил он или не отправил ту записку? Старков куда-то уезжал ночью… куда и зачем? Значит, муж переписал ее и отослал тайком от меня. Ох, Тёма, зачем столько лжи? Надо было прямо сказать: да, я уступил тебе сначала, но затем решился отослать записку, потому что обещал своим друзьям эту последнюю услугу. Нет, я бы не удержалась от упрека! „Тверже всего ты держишь слово, которое дал не мне“. И все-таки… Если мой муж однажды не сдержал обещания, хорошо ли было требовать, чтобы он сделал это вдругорядь? Начало, мол, положено, так почему бы не солгать еще раз, для собственной пользы. А потом еще раз и еще… Артамон спросил моего совета — да! — и сжег записку, но если потом он передумал, суди его Бог. Полно, может быть, он ничего и не сделал…»