Ангел мой, Вера

Все эти годы мы жили в долг, и я понимала, что Артамон тратил больше, чем получал. Но ведь так жили все офицерские семьи, особенно в Петербурге, и кредиторы не беспокоили нас… При тех требованиях, которые предъявлялись в столице, невозможно было существовать иначе. Не то что полковник, но и капитан гвардии постыдился бы выехать в экипаже об одну лошадь — приходилось держать, самое малое, четырех. Для меня к каждому сезону шилось по два, три новых платья и бралась ложа в театр на все премьеры. Почему же, почему кредиторы набросились на меня именно теперь, как хищники на больное животное?

Я лихорадочно соображала: даже если продать кое-какие вещи, украшения, наберется тысячи две, не больше. Я понаслышке знала, что скупщики не церемонятся с теми, кто попал в нужду, и потому настоящей цены взять не удастся. Но что такое две тысячи, когда нужно семьдесят? Распродать мебель и ценные безделушки из любарского дома, если их еще не растащили… броситься в ноги к матери, просить позволения продать Новненское или Кондрашино, раз они все равно принадлежат мне по завещанию… две тысячи, пять тысяч… покрыть долг любой ценой…

— Катерина Захаровна, что же делать? — спросила я.

Канкрина беспомощно развела руками:

— Cousine, придется заплатить.

— Но как?.. Я не могу.

— Неужели у вас совсем ничего нет? — наивно удивилась Катерина Захаровна.

Я не отвечала. Я читала письмо, лежавшее в пачке последним. Написано оно было неким Куликовским — я не сразу вспомнила, что это подполковник Ахтырского полка. Тон письма поверг меня в ужас. «…После спешного отбытия вашего супруга, милостивая государыня, в полковой казне обнаружилась недостача в двадцать тысяч…» «Подлец! „Отбытия“… как будто Артамон бежал!»

«…ежели эти деньги еще не истрачены и вам известно их местонахождение… вернуть их или возместить убыток… в противном случае я принужден буду подать…»

Опять эта мерзкая фраза!

Я попросила свояка принять меня.

— Что значит «подать ко взысканию»? — спросила я, как только Канкрин предложил мне кресло.

— Это значит — возмещение убытков, уплата через суд.

— Но у меня нет ничего своего. У Артамона, впрочем, тоже…

Канкрин молчал.

— Что мне делать? — спросила я.

— Вы предлагаете, чтобы я заплатил? — резко поинтересовался тот. — Я не могу.

Я смутилась.

— Что вы, Егор Францевич… Я прошу не помощи, а совета — я знаю, что уже довольно обременяла вас просьбами, но вы извините меня… я в отчаянии! Даже если я продам все вещи, свои и детей, кроме того, что надето на нас, этого не хватит, чтобы покрыть долг. Мать завещала мне три деревеньки, но они не принадлежат мне, покуда она жива. А свекор вряд ли согласится продать Теребони… и Артамон умрет, если узнает, что продали его родное гнездо!

— В первую очередь от такого потрясения умрет Захар Матвеевич, и лучше бы Артамон подумал об этом раньше, — ядовито сказал Канкрин, но, заметив, что я на грани слез, смягчился.

— Что ж, прибегнем к испытанному способу, cousine. Смирите гордыню и пишите на высочайшее имя. Государь милосерден…

— Я не могу… — Я опустила веки, усилием воли подавляя слезы.

— Чего вы не можете? — сурово прикрикнул Егор Францевич. — Вы уже писали не раз, умоляя о снисхождении и о свидании с мужем, так отчего вы не можете написать теперь, чтобы кредиторы от вас отстали?

— Это слишком унизительно.

— Унизительно было Артамону влезать в долги, которые он не мог заплатить и за которые теперь приходится рассчитываться его несчастной жене!

Канкрин, сердито фыркая, прошел по кабинету и, словно смутившись, подсел ко мне.

— Ну вот я и накричал на вас, cousine… не обижайтесь. Я понимаю ваше состояние.

— Вы простите меня, — шепнула я. — Я сегодня получила удивительно глупое письмо…

Я протянула записку Куликовского. Канкрин пробежал ее глазами, удивленно подняв брови, и с ударением выговорил:

— Каков негодяй!

У меня отлегло от сердца. По крайней мере, в этом Егор Францевич был на моей стороне. Я подумала: если бы свояк хоть словом дал понять, что считает Артамона способным на растрату, я немедленно и навсегда покинула бы дом Канкриных, а там что Бог даст.

— Что мне делать? — повторила я.

— Садитесь к столу и пишите, я скажу как. А с этим, — Канкрин потряс письмом Куликовского, — я разберусь сам. Пишите: «Ваше Императорское Величество, августейший монарх! Несчастная жена преступного мужа…» Что вы остановились? «…мать троих малолетних детей, которым грозит нищета, берет на себя смелость обратиться к Вашему великодушию, которое всем известно». Боже мой, да не смотрите так на меня! Я уж воображаю, что вы сами сгоряча понапишете. «Я принуждена выплачивать долги моего мужа… моего несчастного мужа… которые тот сделал, находясь на службе, но, пребывая в недостаточном состоянии, умоляю и припадаю к Вашим стопам, дабы не оставить троих детей совершенно без средств к пропитанию…»

Он замолчал. Я, оторвавшись от письма, взглянула на Егора Францевича.