Ангел мой, Вера

Я попыталась стряхнуть с себя неприятное чувство. Чему я завидовала? связям? силам, которых мне уже недоставало? необоримой бодрости, с которой княгиня, по слухам, встречала невзгоды? Да и завидовала ли… «Все это — молодость. Свет дивится, обнаруживая такое присутствие духа и веселость в молодой женщине, привыкшей к иной, роскошнейшей жизни… Зато от нас, пожилых, уже ничего не ждут и ничему не удивляются, какие бы чудеса стоицизма мы ни являли».

— Нам нужно держаться вместе, как держались наши мужья! — воскликнула Marie и тут же рассмеялась переливчатым смехом: — Вы не представляете себе, какие невероятные слухи ходят по городу. Болтали даже, что арестовали графиню де Лаваль, мать Екатерины Ивановны.

— Но это неправда? — с тревогой спросила я.

— Разумеется, неправда, — ответила Трубецкая.

— Хотела бы я посмотреть на того, кто посмел арестовать графиню! — сказала Мария Николаевна, притопнув ногой. — Не хватало только, чтобы и за мной явились жандармы… ведь я жгла бумаги мужа. Да-да!

Трубецкая покачала головой:

— Милая моя, вы экстравагантны.

— Чего мне бояться? — с искренним удивлением спросила Marie Волконская.

«Если верно то, что я о нем слышала, именно такую жену должен был выбрать себе князь Волконский… беспечную, юную. На глазах у нее следы ночных слез, но теперь она смеется и шутит. А я не могу даже улыбнуться… мне страшно. Как будто, если я позволю себе пошутить или засмеяться, со мной и с Артамоном случится что-то ужасное — еще более ужасное!»

— Вы знаете, ведь Каташа и сама настоящая революционерка, — продолжала Волконская, обращаясь ко мне. — Ей было известно многое из того, в чем принимал участие князь Сергей… они совещались в ее присутствии!

— Вы говорите так, как будто это предмет для гордости, — с легким смущением отозвалась я.

Marie Волконская порывисто поднялась.

— Да! Я горжусь тем, что причастна их судьбе. А разве вы так не считаете?

— Я не знаю, — искренне ответила я. — Мне кажется, что переворот, основанный на заговоре и преступлении, не может быть благоприятен для…

Волконская перебила:

— Это не преступление.

— Скажите, княгиня, откуда нам, женщинам, знать, какой образ правления предпочтительней для той или иной страны? Мы ведь совсем в этом не разбираемся и можем только повторять то, что говорят наши мужья.

Marie вдруг смешалась:

— Слов мужа мне вполне достаточно, чтоб составить мнение… я доверяю ему. Сергей Григорьевич не мог участвовать ни в чем дурном!

«Боже мой, какие знакомые слова… Никита не мог участвовать ни в чем дурном… Сергей Муравьев-Апостол не мог…»

— Это было общество благородных, нравственных людей? — не удержалась я.

Мария Николаевна ответила, не заметив иронии:

— Конечно.

И словно спохватилась:

— Мы можем здесь быть разного мнения, но, пожалуйста, милая, добрая Вера Алексеевна, давайте не будем ссориться, раз наши мужья теперь в одинаковом положении! Пусть хотя бы их несчастье нас объединит…

Я смутилась.

— Я и не думаю ссориться… вы обе, несомненно, имеете больше прав гордиться своими мужьями, хотя бы потому, что в тайном обществе они стояли много выше. Но я далека от мысли считать моего мужа героем… он добрый, несчастный человек! И если кто-нибудь вздумает поздравлять меня с тем, что он оказался в это замешан, — увольте, я такой чести не приму.

Мне показалось, что княгиня Трубецкая одобрительно улыбнулась… Мария Николаевна как будто задумалась, оскорбиться или нет, но в конце концов взяла меня за руку и крепко ее сжала.

— Милая, добрая Вера Алексеевна! — повторила она, и ее слова донеслись до меня словно из тумана. — Простите, если я излишне увлеклась и дала себе волю. Я знаю свой дурной нрав, я способна сгоряча наговорить вещей, которые могут показаться экстравагантными. Я благодарю вас за откровенность! Это качество так редко в наше время… Давайте будем добрыми приятельницами. Ну, не сердитесь же на меня.

Я слушала и кивала…

Я внезапно поняла, как это страшно — что у меня ничего нет, что я, в сущности, нищая. Однажды утром Катишь, бледная, с безобразными кругами под глазами, принесла мне целую пачку записок.

— Cousine, голубушка, я больше не могу скрывать… Егор Францевич хочет, чтобы вы знали.

Я удивленно взглянула на нее и принялась читать. Катерина Захаровна, присев рядом, с напряженным вниманием следила за мной. Перед глазами замелькали цифры, какие-то непонятные слова… две тысячи, пять тысяч, за сбрую, за коляску, за сукно на сюртук, за секретер красного дерева… Наконец я нашла фразу, за которую уцепилась, как утопающий хватается за нависшую над водой ветку: «…принужден буду подать ко взысканию…»

— Сколько здесь всего? — спросила я.

— Семьдесят тысяч, — ответила Катишь и разрыдалась. — А вы не знали?

— Нет, я не знала… не в полной мере. Но догадывалась…