Ангел мой, Вера

«Ваше Высочество, во имя столь счастливого для нас дня, дня Вашего рождения, умоляю простить мне, что я дерзнула обратиться к Вашему Императорскому Высочеству. С глубочайшим уважением, Вашего Императорского Высочества покорная и послушная слуга Вера Муравьева».

Отвезя письмо, я отправилась дальше — туда, где до сих пор не смела побывать. Через заснеженную Неву в легких санках перемахнули быстро. Я не отрываясь смотрела на приближавшиеся крепостные стены. «Усыпальница российских царей», — отчего-то мелькнуло в моей голове. Миновав ворота, я вздохнула с облегчением: хоть ненамного, но ближе к мужу. Может быть, Артамон находился в какой-то сотне шагов от меня… может быть, он даже видел из своего окна тех, кто въезжал во двор комендантского дома. И тут же я ужаснулась: какая это мука для него!

Одноногий старик-генерал, комендант Петропавловской крепости, показался мне человеком не злым, но довольно бестолковым, из тех служак, которые не мыслят сделать ни шагу за пределами формуляров. Ничего определенного он мне не сказал и вдобавок, казалось, за что-то особенно сердился на Артамона — а может быть, на всех арестантов скопом. Но, во всяком случае, он предложил мне кресло и чаю, не стал ворчать и даже посочувствовал, когда узнал, что у меня трое детей.

— Трудненько ребятишкам без отца, — признал он. — Ничего, Вера Алексеевна, голубушка, уповайте на милость государя. Простите мне, старику, такое слово, но — дурак он петый, ваш муж, ежели не рассудил, каково вам без него придется. Да-с! И не возражайте. У меня у самого шестеро. Ну, хорошо ли жене одной с малыми детьми? Все равно что вдова…

Я вздрогнула от этого своеобразного утешения и тревожно спросила:

— Он здоров?

— Не в лазарете, так, стало быть, здоров.

— Скажите, по крайности, как его содержат и не нужно ли чего? — взмолилась я.

Сукин кашлянул.

— Обыкновенно содержат… Пришлите белья, ежели угодно, это всегда пригодится. Да еще по мелочи — расческу там или носовых платков.

— Может быть, чаю? Табаку?

— Насчет табака у нас строго… А касательно чаю, извольте, только я сначала рапорт напишу.

— Как, ему даже этого не дозволяют? — искренне изумилась я.

— Не на курортах! — строго сказал Сукин. — Да-с!

Выходя, я столкнулась с высокой сероглазой дамой, которой приподнятые брови придавали вид озорной девочки. Мы разминулись бы, но, видимо, на наших лицах в ту минуту была написана одна и та же мысль. Дама остановилась и негромко спросила:

— У вас муж здесь?

— Как, и у вас?

— Да, Андрей Розен… Мне некогда сейчас, но я напишу вам, непременно напишу!

Я назвалась — и вышла, испытывая какое-то странное чувство. Я впервые осознала, что не одинока со своей бедой. После встречи с госпожой Розен Петербург показался мне чуть менее враждебным. Я даже улыбнулась: как глупо было тащить эту ношу в одиночку, не попытавшись спросить совета у тех, кто оказался в точно таком же положении!

Вернувшись к Канкриным, я села писать письмо княгине Трубецкой.

Глава 6. СОРАТНИЦЫ. НОВЫЕ БЕДЫ

Княгиня Мария Николаевна Волконская сама пошла ко мне навстречу с распростертыми объятиями — легкая, стремительная, словно на катке.

— Вера Алексеевна! Дорогая! Как я рада вас видеть! Наконец-то мы познакомимся. Каташа рассказывала про вас…

Княгиня Трубецкая, сидевшая на диване у стены, кивнула с улыбкой.

Я села, готовясь, что здесь, как у Канкриных, меня будут расспрашивать, а потом ужасаться и ахать. Но вместо этого Мария Николаевна деловито осведомилась, была ли я у великого князя, а затем, придвинув к себе чернильницу и вырвав листок из своего carnet⁵¹, записала несколько лиц, к которым мне непременно надлежало обратиться. Звуками голоса, шагами, скрипом пера она словно заполняла комнату целиком. Всякий раз, когда княгиня стремительно пробегала от стола к дивану и обратно, мне невольно хотелось заслониться, как от порыва ветра. Давно уже я не встречала столь кипучей энергии…

Нет, я не тушевалась перед нею, но неизменно удивлялась той несокрушимой уверенности, с которой держалась Marie Волконская. Княгиня твердо знала, что перед ней раскроются любые двери. Это и привлекало, и отталкивало одновременно, как зрелище красивого избалованного ребенка. Княгиня точно говорила с беззаботной улыбкой: «Мне все дозволено» — и действительно, Марии Николаевне дозволяли многое, значительно больше, чем другим. «Окажись Marie Волконская на моем месте, — с горечью подумала я, — ей, возможно, удалось бы добиться аудиенции у великого князя».