Ангел мой, Вера

Nicolas играл князя Владимира и был очень забавен, когда изображал зрелую степенность. Мне досталась роль волшебницы Добрады, покровительницы влюбленных (о роли Людмилы я не смела и мечтать, хотя, конечно, не раз представляла себя Людмилою, а Nicolas Святославом). В начале спектакля я выходила в пакляном парике и нищенском платье, а затем с распущенными волосами и в розовом хитоне. Волосы у меня, и правда, всегда были хороши, и искусно сшитый хитон с белым поясом очень мне шел. Благословляя молодых, я чувствовала себя счастливою, как будто, освящая чужой союз, освящала и свой, будущий… И, что греха таить, мне нравилось видеть у своих ног Людмилу, прелестную белокурую девушку, превосходившую меня своей изысканной красотой. Преподавая ей уроки добродетели, я порой с легкой грустью думала, что стала мудрой старшей подругой, не успев побывать шалуньей и всеобщим баловнем. Но тут же я отгоняла от себя эти мысли, повторяя: «Скоро и у меня будет так же! И меня будут любить!»

Прощаясь перед отъездом, Nicolas сказал мне с улыбкой:

— Я испросил у вашей маменьки разрешения написать ей на Рождество с наилучшими пожеланиями в новом году… и сделать приписку для вас, Вера Алексеевна.

У меня перехватило дыхание… Nicolas действительно написал нам обеим на Рождество, и хотя ничего, кроме заверений в неизменном почтении, в письме, разумеется, не было, я долго ходила, не чуя под собой земли. Наступал новый год, двенадцатый, и маменька обещала следующей осенью непременно съездить в Петербург.

— Отчего мы не можем прожить в Петербурге целый год? — вырвалось у меня.

Родители испуганно переглянулись: этого, пожалуй, они позволить себе никак не могли. Зимой батюшка, «будучи преклонных лет и слабого здоровья, не в силах исполнять, и проч.», попросился в отставку и получил всемилостивейшее дозволение. Вышел он с незапятнанным формуляром, однако перспективы были самые неопределенные. Летом предстояло ехать в Москву и устраиваться там, уже на правах частного лица. Матушка неприкрыто досадовала, что она более не губернаторша: быть только действительной статской советницей казалось ей мало. «Статских советников пруд пруди, — как-то раз в сердцах сказала она, — а все ж таки губернатору особый почет».

Иными словами, до следующей осени мы наверняка не увиделись бы с Олениными, поэтому ни о каких особых ожиданиях со мной дома не говорили — только раз отец позвал меня к себе и растроганным голосом спросил:

— Что же, Веринька, этот Nicolas Оленин, кажется, очень милый молодой человек?

Я не успела ответить — маменька предостерегающе кашлянула, и отец, ласково пожав мне руку, живо заговорил о другом. Да и в самом деле, о чем еще они могли говорить, если не было ничего, кроме неопределенных надежд?

«Почти год, — думала я. — За это время Nicolas может полюбить другую… Целый год не видеться! Боже мой, я не выдержу». Петербургский дом Олениных стал сниться мне в кошмарах: Nicolas то дразнил меня, выходя из одних дверей и скрываясь в другие, то появлялся об руку с какой-то девицей в подвенечном уборе, то спешно удалялся по длинному коридору, а я, как ни старалась, не могла его догнать. Однако на Пасху родителям вновь пришло поздравительное письмо, с почтительной припиской для меня. Полк, в котором служил Nicolas Оленин, вскорости должен был выступить в лагери, а осенью, осенью…

Летом ни в какую Москву мы, разумеется, не поехали. Война не затронула Вологду, однако местные дворяне спешным порядком вступали в ополчение. Ополченцев оказалось столько, что пришлось даже отменить грядущие выборы в дворянское собрание — некого было выбирать. Тоскливо было всем. Батюшка либо мыкался по дому, сетуя на вынужденное безделье, либо просиживал целыми днями со сверстниками в собрании, вспоминая молодость. Матушка усадила всех девушек вязать чулки и шарфы и почти не отпускала от себя нас, дочерей. Мои братья, включая младшего, семнадцатилетнего Александра, где-то стояли со своими полками… В сентябре пришло письмо из Петербурга, от Елизаветы Марковны.

Nicolas Оленин погиб второго сентября под Бородином.

В мае мы получили второй удар: брат Саша погиб в бою при Лютцене.

Я надела траур по брату. На самом деле я носила его по обоим — по Сашеньке и по Nicolas Оленину, просто никому не говорила об этом, ведь носить траур по Nicolas мне бы не позволили. Родители всё понимали, конечно, но молчали. Однако минуло полгода, затем год — я не снимала траура, и старшие заволновались. «Это, Вера, уже становится смешно», — вырвалось как-то у отца, когда я в очередной раз отказалась ехать в гости.