Ангел мой, Вера

Артамон молчал… В голове вдруг завертелось: «Ты не представляешь себе, на какие крайности я готов пойти, только чтоб выручить брата… они с Мишелем уехали…» И вот они с Матвеем стояли друг перед другом, по-прежнему объединенные словом и именем Сергея, с той лишь разницей, что Матвей боготворил его по-прежнему, а Артамон почти ненавидел. «Бедный Матвей! Ну, за что я стану тебя мучить? Если на сей раз ты не в силах выручить брата, то хотя бы свидетельствуй о нем — потому что настоящая дружба редко встречается на этом свете…»

Артамон кивнул кузену.

— Ну, пусть будет так… Я согласен с показаниями подполковника Муравьева. Где подписать?

Левашов, казалось, не ждал, что он так быстро сдастся.

— Что значит — пусть будет так? Это правда или нет?

— Должно быть, правда, ежели Матвей Иванович говорит…

Матвей вскинул голову, хотел что-то сказать… и промолчал. А потом, не обращая внимания на предостерегающий жест Левашова, шагнул вперед и протянул Артамону руку.

«Прощай, брат».

Матвея увели, а он остался.

— Вы изъясняетесь так: «В разговоре с Муравьевым Матвеем припоминал и даже смеялся над обществом, бывшим в Москве в семнадцатом году. Я сказал Муравьеву, что я с Москвы совершенно отошел от всего и ни с кем не знаюсь, потому что, кроме разговоров опасных, ничего не было…»

Левашев строго взглянул на него.

— Комитет требует от вас откровенного и положительного ответа: когда, где и кем именно вы были приняты в тайное общество, какое принимали участие в его действиях, с кем и в каких сношениях находились и в продолжение какого времени, как сами говорите, отставали от всего?

«Вот оно. Началось».

— Я был принят в общество в Москве, — чуть слышно заговорил Артамон.

— Почему сразу о том не объявили?

— Не потому, что думал спасти себя… Я не хотел погубить Никиту Муравьева, думая, что комитет, может быть, знает не всё…

— Комитет знает всё, — жестко произнес Левашов. — И чем меньше вы будете утаивать и лгать, тем будет лучше… не только для вас.

Вернувшись в камеру, Артамон забился в угол нар, лицом к стене… Он убеждал себя, что ему только чудились мерзкие усмешки, с которыми господа дознаватели выслушивали рассказ об его московском конфузе. Артамон попытался как можно спокойнее сказать, что из московского общества вышел по собственному желанию, но лицо и голос, вероятно, выдали его опытному взгляду Левашова. Тот немедля уличил Артамона в запирательстве и потребовал подробностей. Отговариваться и лгать стало невозможно…

Стыд, нимало не ослабевший за восемь лет, нахлынул с прежней силой. «Свинство, Никита, ей-богу свинство! До сих пор изволь из-за тебя краснеть…» Вдобавок и неожиданная встреча с Матвеем мучила воспоминанием — до слез. Артамон впервые после ареста свиделся здесь, в крепости, с кем-то из своих… и испугался. А вдруг его сведут с Сергеем? Что они скажут друг другу? Артамон вспомнил, как смотрел на него Матвей — бледный, страшный, — и у него потемнело в глазах.

— Полковник Артамон Муравьев утвердительно показывает, что во время бытности его в Москве, в 1817 году, была речь о покушении на жизнь покойного государя императора, и он вместе с вами вызвался на сие, говоря, что сие злодеяние можно совершить на бале в Грановитой палате. Отвечайте на сие со всей определительностью и искренностью. Действительно ли вы вместе с Артамоном Муравьевым вызывались на означенное покушение в Москве? Что было поводом сего покушения? Кто предложил оное? У кого происходило совещание о том и кто на оном присутствовал?

— Артамон Муравьев, действительно, говорил мне о том в семнадцатом году, но я вовсе не вызывался и не обещался участвовать, а почитал это за одни пустые слова…

До него слабо доносился Никитин голос — глухой, утомленный, как после долгой болезни. «Ты и в мыслях пришел напоминать мне о том?» Нет, это действительно говорил Никита, и не во сне или в бреду, а въяве, стоя рядом ним в зале Комендантского дома. Два измученных, едва державшихся на ногах человека не решались даже посмотреть друг на друга…

— Повода к сему никакого не было. Предложение сие сделал Артамон Муравьев… Он говорил это мне у себя на квартире — кроме меня, никого не было. Второй раз у Александра Муравьева при мне одном. Никто другой в том не участвовал…

— Мы вместе с капитаном Муравьевым вызывались на то, говоря, что покушение можно совершить на бале, но Александр Муравьев его отверг, говоря, что оно безрассудно и при начале общества невозможно, потому что ничего еще не готово. На что я сказал капитану Муравьеву, что прежде все говорили, а как пришло время решиться на дело — так и прочь, и только мы с ним отчаянные.

«Ведь это было, Никита! Было! Только это одно нас и объединяло тогда… Неужели ты забыл?»

И звучал, звучал монотонно и слабо голос Никиты справа: