Ангел мой, Вера

Артамон уже не так сердился, когда Вера Алексеевна заговаривала о возможном переводе в Москву или в провинцию. Столичные удовольствия ему приелись, непомерные расходы, хоть он и махал на них рукой, начинали тяготить, к балам и театрам он сделался заметно равнодушнее с тех пор, как обзавелся семейством. Он не раз вслух принимался мечтать о «собственном гнезде» и возможности пожить барином. Бдительная Катишь принялась поддерживать брата в этом желании, и вскоре Артамон уже сам со вздохом говорил Вере Алексеевне, как хочется ему из Петербурга на свежий воздух.

Вера Алексеевна догадывалась, что Канкрины действуют небескорыстно — наверняка им, с подрастающими четырьмя детьми, надоело содержать шурина из своего кармана, — но она искренне радовалась хлопотам Катишь.

— Живи спокойно, Артемон, скоро будет тебе повеление, — ободряюще говорила Катерина Захаровна. — Обещали просить за тебя при первом представившемся случае.

В двадцать третьем году Артамон заново сошелся со старшим кузеном — Матвеем Муравьевым-Апостолом, братом Сергея. Тот недавно вышел в отставку и, обретя свободу передвижений, бывал и в Петербурге, хотя предпочитал отцовское имение в Полтавщине. Артамон давно искал встречи с кузеном, но всё как-то не выходило, а весной они вдруг столкнулись у Бибиковых. Артамон был не один, а с двумя младшими сослуживцами — корнетами Вадковским и Свистуновым. Те, услышав, что Матвей здесь, обрадовались — хоть они с ним до сих пор не видались лично, но с восторгом заговорили о Сергее, с которым состояли в переписке, и отчего-то о Мишеле Бестужеве. Видимо, их всех связывали теплые, хотя и не вполне ясные Артамону отношения. О Бестужеве, покинувшем полк в двадцатом году, у него сохранились самые смутные воспоминания; никаких особых талантов Артамон за ним припомнить не мог.

«Сергей, опять Сергей… все нити всегда тянутся к кузену Сержу».

Матвей с некоторым смущением выслушал дружеские излияния двух шумных молодых кавалергардов, протянул руку кузену и сказал, кивком указывая на Вадковского и Свистунова:

— Это ведь наши орлы.

— Опять вы с Сержем что-то затеяли на благо Отечества? — добродушно спросил Артамон.

— А тебе удивительно?

— Половина офицеров у нас состоит по обществам да ложам, и всё на благо Отечества… вот уж не удивлен!

— Ты, стало быть, совсем отошел от разных дел?

— Да, вот так уж… Всё это, дети мои, хорошо, пока семьи нет.

Артамон сказал это и покраснел.

Здесь, в присутствии двух бойких «орлов» и Матюши, который явно желал говорить об интересных делах, а не об Артамоновом семействе, он вдруг почувствовал себя стариком и обскурантом, тем самым, против которых некогда составлялись розыгрыши в Шефском доме. Артамон с тоской подумал, что его время уходит, уходит безвозвратно, может быть и совсем ушло. Его теснили молодые, не знавшие войны, — Анненков, Бестужев, Свистунов, Вадковский, для которых он, тридцатилетний, был уже «пожилым»… Но отчего же время не ушло для Сергея и Матвея, бывших ему ровесниками?

— Но, честное слово, я сочувствую, — торопливо добавил он, чтоб не показаться совсем уж устарелым.

— Скажи, кузен — только не обижайся! — почему ты тогда, в Москве, из общества вышел?

Артамон смутился…

— Ты не доверяешь мне, что ли?

— Бог с тобой, я просто так спрашиваю.

— Вот как! — со смехом воскликнул Вадковский. — Стало быть, господин полковник в молодости был изрядный карбонар! Ну, теперь, Артамон Захарович, не отвертитесь и нам пенять не станете.

— Неужели были? — с необыкновенно серьезным видом принялся расспрашивать Свистунов. — И что ж? В самом деле, отчего же вышли?

— Хм… захотел и вышел, что тут такого? Дело добровольное. Не я один вышел. Вот и Лунин, например… Показалось все это несерьезно — разговоров много, а толку мало, и никак меж собой не сговорятся. Да ты, Матвей, ведь и сам знаешь, вы с Сергеем тогда много там смеялись.

— Да, это правда, — с улыбкой ответил Матвей. — Такие планы строили, что небу жарко было.

— И потом, мне было бы не совсем удобно продолжать, раз я уехал.

— Ну, Петербург — не дальний свет, есть у нас верные люди и дальше…

Тогда он ушел рано, с добродушной улыбкой обремененного семейством «старика», а Матвей остался беседовать с «орлами» — на благо Отечества. Весной двадцать четвертого года кузен вновь напомнил о себе. На сей раз он был беспокоен и сразу после дружеских приветствий заговорил довольно бессвязно о предстоящем Артамону переводе в армию, об отце, о Полтаве, о чем попало… Артамон догадался: Матюша чем-то всерьез обеспокоен и не знает только, как начать.

— Это хорошо, что тебя переведут… Ты, наверное, огорчен, но я тебя заверяю: это хорошо, даже и к лучшему. Петербург, извини меня, стоячее болото. Там ты почувствуешь разницу! Не в столице живут люди с духом и с сердцем, а в провинциях и в армии.

— К чему ты мне это говоришь? — подозрительно спросил Артамон.

— Скажи, а ты еще думаешь о том, о чем говорил тогда, в Москве?

— Смотря о чем, — уклончиво ответил тот.

— Ты говорил, что сочувствуешь идеям…

— Говорил, и не отрекаюсь, только выпал бы случай доказать…

Матвей перебил: