Ангел мой, Вера

— Берегите его, ради Бога, милая кузина. Я не прощу, если с Артемоном что-нибудь стрясется, — пошутила она. — Помните же, голубушка, я всецело полагаюсь на вашу рассудительность.

— Полно, Катишь, это скучно, наконец, — перебил Артамон. — Я сегодня думал веселиться, а ты по мне плачешь, как по мертвому.

— Бог знает что ты скажешь всегда, — пожаловалась Катерина Захаровна. — Но все-таки помни, что мы с Егором Францевичем тебя любим… только, пожалуйста, будь благоразумен! Ты уж не мальчик, а отец семейства.

Тут же улыбнулась, не выдержав, Вера Алексеевна. Катишь, невзирая на все нотации, сама была завзятой мотовкой, и прижимистый Егор Францевич, нежно любивший жену, принужден был выдавать ей условленную ежемесячную сумму на карманные траты. Впрочем, в тот вечер грустила не только Катишь. Вере Алексеевне предстояло разлучиться с мужем, самое малое, до весны. Поначалу Артамон был настроен решительно: семья едет с ним, и точка. Вера Алексеевна отважно готовилась пуститься в неблизкий путь. Но сначала простыл Никоша, потом закашлял Левушка, и она с тоской признала, что с больными детьми зимой, на пустое место, она ехать не может. Самому Артамону первое время предстояло жить бог весть где и как. Ютиться на постоялом дворе или в чужом доме, без возможности достать молока для детей или найти лекаря, значило без надобности рисковать.

Мужу она сказала твердо: они приедут весной, как только дети поправятся и установится дорога. Артамон грустил, несколько дней ходил как в воду опущенный, уверял, что без нее он насмерть соскучится, но потом, смирившись, сообщил жене, что она права и так будет даже лучше. Он тут же воодушевился новой идеей — обустроиться на новом месте, нанять дом и встретить Веру Алексеевну готовым хозяйством.

— Ты представляешь, Веринька, ведь у тебя будет всё, всё свое! И дом, и сад, и в комнатах всё, как захочешь.

Вера Алексеевна смеялась, но отнюдь не потому, что восторги мужа казались ей наивными. Она искренне радовалась. Самые незатейливые вещи — возможность самой обставлять квартиру, ходить с детьми гулять в собственный сад, дышать свежим воздухом — казались ей необыкновенно прекрасными.

Предчувствия оказались правильными: хлопот в Любаре поначалу было необыкновенно много, а удобств мало. Дом, который нанимал прежний полковой командир, человек несемейный, оказался мал и тесен, к тому же без сада и слишком близко от кожевенного завода. Обеды для офицеров готовили скверные, и приходилось посылать за едой в трактир. А кроме того, на Артамона сразу свалилась такая масса бумаг, расписок, векселей и прочего, что первые два или три месяца он чувствовал себя в полнейшей растерянности. Офицеры, даже после торжественного приема в честь передачи полка, поначалу посматривали на бывшего кавалергарда косо, как и положено армейцам. Но, убедившись, что он держит себя попросту и незаносчиво, они понемногу оттаяли и даже, поборов гордыню, ходили советоваться по поводу столичных мод и обыкновений. У Артамона достало такта не посмеиваться над армейскими потугами на петербургский шик и не наживать себе смертельных врагов. И так ему хватало мелких подозрений и недомолвок, которыми всегда окружено такое непростое дело, как переход полка из одних рук в другие. От неразборчивых расписок, загадочных недостач, жалоб, непонятных интриг, споров с интендантами и ремонтерами голова шла кругом, и ни на какие развлечения, будь то карты или визиты, попросту недоставало сил. Карт, впрочем, Артамон не любил, выезжать без Веры Алексеевны ему было скучно, а потому волей-неволей приходилось сидеть дома одному или приглашать к себе.

Поскольку сидеть в одиночестве Артамон не мог, он почти каждый вечер звал кого-нибудь составить ему компанию за ужином. Гостей он принимал охотно и умело, на угощенье не скупился, и ахтырцы вполне оценили его усилия. Вскоре о полковом командире в один голос отзывались как о человеке щедром и веселом, всегда готовом видеть у себя даже самых зеленых корнетов. Обычая ставить что получше в средину стола, куда подходят старшие, а что похуже по концам, где теснилась молодежь, полковник Муравьев не придерживался: в гвардии такую прижимистость с насмешкой называли «фельдфебельскими именинами». Деньги, как водится, таяли, но в кредите отказу не было, и дом по вечерам полнился разговорами, смехом и песнями. Дольше всех держался подполковник Куликовский, полагавший, что все это столичная блажь и пусканье пыли в глаза. Но когда однажды за ужином Артамон предложил тост за Куликовского, дельного и опытного офицера, с которым всякому лестно служить, тот не выдержал, расчувствовался и пошел лобызаться с хозяином.