Ангел мой, Вера

— Я сам думаю об этом часто, да. Полагаю, эта неизбежность рано или поздно настанет. Решительных людей много, больше прежнего, поверь. Я готов пожертвовать собой… — и вдруг оборвался на полуслове. — Погоди, я не о том хотел говорить. У меня горе… От Сергея давно нет вестей, а ведь мы условились… два моих последних письма к нему остались без ответа. Может быть… может быть, он арестован.

— А есть за что? — напрямик спросил Артамон.

— Есть.

Уточнять Артамон не стал. Слухи о том, что в семеновской истории Сергей Муравьев-Апостол был замешан сильнее, чем казалось, ходили долго. И вряд ли они были совсем уж пустыми.

— Ты знаешь, я ведь с Москвы совершенно от всего отошел и ни с кем не знаюсь… но я догадываюсь — это всё очень серьезно? Только ответь честно. Настолько, как было прежде?

— Да, очень серьезно.

— И что же ты намерен делать теперь?

— Я не знаю, — искренне ответил Матвей. — Но, ей-богу, я готов пойти на все, на все! Если понадобятся крайние меры, чтоб спасти брата, я возьму оружие, пойду во дворец и…

Он не договорил.

— Если понадобится, — негромко произнес Артамон, — постарайся предпринять это, когда в карауле будет мой эскадрон. Я прикрою.

Матвей бросился к нему на шею.

— Обещаю, Артамон, ни я, ни Сережа тебе этого не забудем! Дай Бог, чтоб все обошлось, но если вдруг понадобится твоя помощь, я так буду тебе благодарен… ты не представляешь, на какие крайности я готов пойти, только чтоб выручить его. И… — Матвей вдруг словно спохватился, — и ведь это я не только ради себя, честное слово. Если Сергея арестуют, всё погибнет, всё наше дело. Ты честный, славный, ты ведь понимаешь, nous t’aimons comme un frere³⁰.

— Любите лучше comme un cousin³¹, — пошутил Артамон.

Он задумался тогда: Сергея, Матвея и, видимо, еще загадочного Мишеля Бестужева связывала, по всем признакам, теснейшая дружба. Счастливцы! Вот уж кто оказался последователен и сохранил в себе с юности призвание к истинной, нераздельной дружбе, о которой они мечтали, читая об античных героях. Сергей всегда умел заводить и сохранять друзей, которые любили его всей душой, невзирая на разницу в возрасте и в привычках. Братья его обожали. Матюша, самый старший и, наверное, самый рассудительный, ловил каждое слово брата; Ипполит, еще ребенок, в Петербурге ходил за ним хвостом…

Кто не обожал его, тот, во всяком случае, уважал. Было в Серже и впрямь что-то от героя, не античного даже, а средневекового — рыцаря и сюзерена, клятвой верности навсегда связавшего с собой своих вассалов, в горе и в радости. Артамон сам не знал, удивляется он или завидует. У него, как у любого человека с легким и открытым нравом, приятелей было множество, а близких друзей, пожалуй, ни одного… К кому он пошел бы, если бы случилась неприятность, которую можно было бы поверить только самому близкому человеку? Не считая Веры Алексеевны, конечно. Артамон признавался: к ним бы и пошел, к Сергею, к Матвею, с кем вместе играл, потом учился, рос… если не свои, кровные, то кто же тогда? «Родная кровь отзовется» — таков был негласный девиз огромного Муравейника, иначе говоря, многочисленных потомков боярского сына Ивана Муравья.

Зачем он предложил Матвею свою помощь? Минули уже те времена, когда он с восторгом и трепетом примерял на себя роль героя и жертвы попеременно, когда, едва переводя дух от волнения, мечтал о подвигах и необыкновенных поступках. Артамон вспоминал о себе тогдашнем, молодом и полном романических грёз, с улыбкой… Но «родная кровь» — и смутное согласие с словами Сергея, что крышка захлопнулась, что вздохнуть теперь не позволят, дали о себе знать с необыкновенной силой.

Спустя несколько дней от Матвея пришла записка. Кузен извинялся за беспокойство, подшучивал над собственными страхами, объяснял, что Serge не получал от него писем, поскольку уехал по делам и забыл приказать, чтоб ему пересылали почту. Тон был неожиданно сдержанный для столь радостного события, и Артамон зацепился взглядом за одну строчку: «Они с Мишелем уехали…» Там же, на обороте записки, он написал старшему кузену приглашение. Матвей приехал.

Вспоминали юность, университет, треволнения двадцатого года… Непременно желая поделиться с кузеном своей радостью, Артамон попросил жену привести Никошу и Сашеньку. Матвей совсем не умел обращаться с детьми — трудно было сказать, кто больше дичился при этой встрече. Желая выказать свое расположение, он протянул Никоше руку и спросил: «Ты хороший мальчик?» — но ничуть не поправил дела. Четырехлетний Никоша замер на пороге и громким шепотом сказал матери:

— Маменька, это ангел пришел!