Ангел мой, Вера

— Если понимать под аристократической внешностью известную тонкость черт, то это прямо-таки нечто противоположное… Габсбургские челюсти, лошадиные лица английской знати — вот подлинно аристократическая внешность! Поверьте мне, я говорю как врач. Во Франкфурте я видел прелестного ребенка, отпрыска знатной княжеской фамилии, последнего в своем роде. Достаточно было притронуться к нему пальцем, чтобы на коже выступила кровь. Несчастное дитя! Слава Богу, что древнейшие русские роды не брезговали мезальянсами, иначе за восемьсот лет ваши Rurikiden²⁸ выродились бы до полного ничтожества…

Докторша тихонько кашлянула, отвлекая внимание супруга от двусмысленной темы. Тот смутился, взглянул на Веру Алексеевну и произнес панегирик славянской наружности.

— Через тридцать лет фрау, окруженная внуками, будет строга и прекрасна, — сказал он. — А вы… вы будете крепкий румяный старик, еще более немец, чем теперь, — простите мне мой наивный патриотизм. Если, конечно, не будете злоупотреблять. Греки говорили: «Кто предается излишествам, не доживет до сорока».

— Как же я буду прекрасна, если вы сказали давеча, что старость убивает красоту? — спросила Вера Алексеевна.

— Можно быть прекрасной, не будучи красивой… Моя супруга это хорошо знает. Берите пример с моей супруги! — простодушно воскликнул венденский лекарь.

Маленькая кругленькая докторша снисходительно улыбнулась мужчинам и закивала.

— А в Гапсальском замке приезжим, между прочим, рассказывают страшную легенду про Белую даму, — сказал Артамон. — Один рыцарь, служивший в дружине при епископском замке, влюбился в местную крестьянку. Вход в епископский замок был закрыт для женщин, поэтому девушка переоделась мальчиком и поступила певчим в монастырский хор, чтобы видеться с возлюбленным. Но некий каноник, удивленный тем, что у маленького певчего не ломается голос, изобличил его и донес епископу. Девушку замуровали в стене замка, как это частенько водилось в те времена, а рыцаря посадили в тюрьму, где он вскорости уморил себя голодом… И теперь, по слухам, в августе в полнолуние Белая дама появляется в замковой часовне.

— И чего же она хочет? — вздрогнув, спросила Вера Алексеевна.

— Не знаю, ангельчик, говорят, она покровительствует влюбленным.

— А вы не спрашивали, на замужних ее покровительство не распространяется? — с самым серьезным видом поинтересовался венденец.

Утром Вера Алексеевна поднялась поздно. Заслышав в палисаднике голос мужа, она оделась и велела открыть ставни.

Он играл на песке с собакой, рыжей лохматой дворнягой, — бросал ей палку, заставлял прыгать. Вера Алексеевна негромко окликнула мужа, он обернулся, и пес тут же поставил громадные лапы ему на грудь, осыпав песком жилет. Артамон столкнул собаку, нашел брошенный на куст сюртук… из-под сюртука, заботливо укрытый, показался большой, почти в охапку, букет веток с желтыми и красными листьями. Он разложил их на высоком подоконнике и взглянул на жену поверх ярких листьев, подперев голову ладонями. Глядя друг на друга через окно, оба словно видели портреты в раме: Вера Алексеевна в серо-зеленом утреннем платье, с шалью на плечах, на фоне комнаты с ситцевыми обивками и веселенькими обоями, что называется в интерьере, и Артамон, растрепанный, с распахнутым воротом, на фоне серого северного неба.

— Тебя, Тёма, вот так писать нужно, — заметила Вера Алексеевна. — Но ты бы все-таки надел сюртук, холодно.

— Полно, Веринька, не беспокойся. Мы в тринадцатом году и под дождем ночевали, и в снегу… Бывало, хлюпаешь за фуражом, по колена в грязи, потом бы самое оно зайти в шалаш погреться и сапоги высушить, а нельзя, в шалаше начальство спит. Во дворе ляжешь где попало, седло обнимешь, чтоб какая-нибудь каналья ночью не украла, да тут же и заснешь. Даже и глупо мне теперь от ветерка простудиться. Честное слово, я могу в прорубь нырнуть, и ничего со мной не будет.

— Нет уж, пожалуйста, в прорубь не надо.

— Пойдем, ангельчик, гулять перед завтраком? Подожди… возьми шляпу и подойди сюда, пожалуйста.

Вера Алексеевна, слегка недоумевая, со шляпой в руках подошла к окну. Муж, встав на приступку под окном, велел: «Держись» — и с легкостью перенес ее через подоконник. Вера Алексеевна не противилась, но все-таки с улыбкой попрекнула:

— Тёма! Сумасшедший. Что это за похищение из окна, почему не выйти, как все ходят?

— Я люблю тебя на руках носить, только и всего.

— Ну, поставь. Неловко, право — кто-нибудь выйдет…