Ангел мой, Вера

Вера Алексеевна принялась рассказывать, как ехали, как дети перенесли дорогу, как, стосковавшись по лакомствам, по приезде в Киев упросили мать заехать в кондитерскую и купить конфект.

— А мне не купили? — быстро спросил Артамон.

И такое всамделишное недоумение было написано у него на лице — как можно было ему не купить сладкого! — что Вера Алексеевна, не сдерживая улыбки, обратилась к сыну:

— Никоша, поди принеси бонбоньерку, угости papa.

— Нет, я! — крикнул Сашенька. — Я, я, я!

— Ну хорошо, Саша, ты поди, — сказал Артамон, всегда баловавший Никошу и потому иногда радовавшийся случаю выказать беспристрастность. Пока Саша бегал за конфетами, он усадил старшего сынишку на колено и спросил: — С Сашенькой дружно живете, не ссоритесь?

— Ссоримся иногда, — честно ответил Никоша. Подумал, вздохнул и добавил: — Я его обижаю.

— Ну, братья когда поссорятся, а когда и подерутся, не беда — главное, потом помириться. У меня вот брат, тоже Саша — ты его видал, Александр Захарыч, усатый-то, — так мы в детстве воевали, да… Я, бывало, упрусь: я старший, делай по-моему! А все равно друг друга любили. Помню, лет пять ему было, маменька раз наказала — оставила на неделю без сладкого. Сестра Катя такая ехидная была, нарочно ела медленно, чтоб его подразнить… а я на другой день додумался — взял и спрятал тихонько в рукав кусок пастилы. После обеда понес ему в детскую, и, понимаешь, так захотелось еще кусочек… ну, я взял и откусил, потом другой раз… Вхожу в детскую, сам слезами заливаюсь. Саша, говорю, я пастилу тебе нес и все съел… нечаянно. Обнялись мы и давать вместе реветь, как телята, — я Сашу жалею, а он меня. Бонна услышала, спросила, что стряслось, мы рассказали. Она к отцу, тот смеяться… идите, говорит, к маменьке и скажите, что я велел Сашу простить.

Сашенька, вернувшись с бонбоньеркой, тоже влез к отцу на колени.

— Дядя усатый, а papa толстый и красивый, — сказал он, явно желая польстить отцу.

Вера Алексеевна тихонько засмеялась.

— Чего это толстый? — обиделся Артамон, всегда бывший несколько преувеличенного мнения о своей наружности. — На себя, брат Сашка, посмотри — щеки со спины видать.

— А ведь я вашего papa тоже помню с усами, — сказала Вера Алексеевна. — Такой был бравый молодец…

— Да будто и сейчас не плох, — весело заметил муж.

«Хорошо, когда много детей, — думал Артамон. — У нас, помню, всегда полный дом. Двоюродные, троюродные, соседи, крестники, и летом, и на святки… и в Москве тоже. Весело! Там уж почти совсем взрослые. Сколько спорили, сколько говорили, республику Чока придумали. Ничего не боялись… а теперь всех раскидало, иных уж и нет. Где Nicolas, где Перовские, где Сенявин… вот хорошо, с Сашкой Грибоедовым встретились. А он все такой же! И меня узнал… Черт знает что творили!»

Nicolas Муравьев, Саша Грибоедов и братья Перовские в университете однажды составили дерзкий план. Артюша частенько являлся на утренние лекции с опозданием: он был не любитель вставать рано и ленив собираться. Бывало, что он час и полтора бродил сонный, тщетно пытаясь найти раскиданные по комнате вещи. Мать, Елизавета Карловна, напрасно пыталась внедрить спартанские нравы в домашней педагогике. Большинство ее попыток заканчивались неудачей, когда старик Муравьев, добродушный и своевольный, говорил: «Это все немецкие выдумки».

Артамон принес уютные домашние привычки в университет, хотя быстро усвоил внешнюю бойкость московской ученой молодежи. Педантичный профессор Рейнгард, принимавший пансионеров, в этом отношении был суров: желая приучить юношей к порядку, он неизменно требовал собираться и одеваться самим, не прибегая к помощи прислуги. «У Катонов и Аристидов, конечно, были рабы, но вы, господа, покуда уж больно не Катоны», — язвительно говорил он. (Только угрозой приводить воспитанника на лекцию в любом виде, ежели тот не будет одет к началу занятий, Рейнгард победил Артюшину утреннюю лень.) Прокравшись в Ректорский дом, к квартире Рейнгарда, товарищи застали Артюшу уже проснувшимся, но еще в постели — тот, растрепанный и сердитый со сна, тер глаза кулаками и явно раздумывал, не вздремнуть ли еще. Тут приятели с гиком бросились на него, стащили с кровати, Лева Перовский с хохотом брызнул водой из графина. Артюша, опомнившись наконец, схватил со стола тяжелую чертежную линейку, с боевым кличем вылетел за незваными гостями в коридор, в ночной рубахе, и вынужден был спешно ретироваться в комнату, когда вдалеке показалась фигура Рейнгарда. Нужно сказать, жертвою дружеских шалостей по очереди становились все студенты. Остерегались подшучивать только над Никитой Муравьевым, который в юности был как-то болезненно, нервозно застенчив.

Грибоедова, который, как оказалось, стоял в той же гостинице, Артамон на следующий день таки зазвал к себе, посулив напоить чаем, прежде чем вместе ехать к князю Сергею Петровичу.

— Это, Веринька, господин Грибоедов, Александр Сергеич. Вместе учились. Достойнейший человек, редкий остроумец, музыкант, поэт, герой…

— Полно, Артамон, меня расхваливать.