Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе»

Лебядкин – карикатура на будущих поэтов-авангардистов, футуристов и откровенных литературных хулиганов, которые, подобно черту из табакерки, выскочили в ХХ веке на трибуны и сцены и в состоянии алкогольно-наркотического опьянения начали мучить публику. В одной из публикаций, описывающей капитана Лебядкина, читаем[205]:

«Несносность Лебядкина-поэта особенно состоит в том, что он не просто занимается рифмованным словоблудием, но и жаждет быть услышанным, терроризирует публику своим “талантом” вплоть до скандалов… Достоевский образом этого стихотворца словно предсказал целое нашествие подобных лебядкиных на русскую литературу в начале XX века, когда скандальность сделалась вывеской различных авангардистов от поэзии. Достоевский благодаря дару провидца сумел увидеть и показать этот, тогда еще только нарождающийся тип поэта-скандалиста».

Скандальной поэзией баловались и поэты позднего советского периода. Например, Е. Евтушенко и А. Вознесенский. В наших учебниках по литературе об этих словесных вывертах пишут достаточно толерантно: мол, поэты имеют право на творчество, а то, что они «изобретают», – даже «освежает» наш «застоявшийся» русский язык. Слова-уроды называются стандартным термином: «неологизмы». Слава Богу, вся эта эпатажная словесная муть за пределы столицы не выходила. Это был язык «творческой» интеллигенции, которой не только русский, но даже французский язык уже наскучил.

«Россию убила литература»

Следует иметь в виду, что большинство писателей и поэтов напрямую к революции не призывали. Они лишь готовили почву для нее. Если они иногда и использовали слово «революция», то либо в переносном смысле, либо до конца не понимая, что это страшное явление. Имело место либо легкомыслие, либо невежество. Но когда тучи революции уже собрались над Россией, послышались раскаты грома и вспышки молний, многих деятелей литературы обуял какой-то неведомый им доселе дух, они вошли в состояние самой настоящей одержимости. Видимо, духи злобы поднебесной установили над некоторыми поэтами и писателями свою власть, когда они еще в разных салонах и литературных кружках начали опасные «творческие» эксперименты. Игра со словами оказалась не столь безобидной, как казалось некоторым служителям Мельпомены[206]. В начале ХХ века поэзия свидетельствовала о нашествии на Россию новоявленных духов мирового зла. При этом чувствовалось, что поэты не просто пророки или бесстрастные наблюдатели, они активные участники всех революционных непотребств. Их революционным, а правильнее сказать, демоническим энтузиазмом пропитаны строки новых стихов и поэм. Вот, например, что пишет Федор Сологуб[207]:

И верен я, отец мой Дьявол,
Обету, данному в злой час,
<…>
Тебя, отец мой, я прославлю
В укор неправедному дню,
Хулу над миром я восславлю,
И соблазняя, соблазню.

Философ Иван Александрович Ильин так характеризовал подобные сатанинские вирши: «Это был уже зрелый дух безбожия, большевизма и революции». Еще одним ярким примером того, как поэты неожиданно входили в состояние революционной одержимости, является поэма Александра Блока «Двенадцать»:

Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!
<…>
В зубах – цигарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
<…>
Эх, эх, согреши!
Будет легче для души!
<…>
Эх, эх!
Позабавиться не грех!
Запирайте етажи,
Ныне будут грабежи!
Отмыкайте погреба —
Гуляет нынче голытьба.
<…>
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!

Эти строки принадлежат тому самому Блоку, который еще недавно писал «Стихи о прекрасной даме» (цикл из 129 стихотворений, первая публикация в 1904 году). А теперь чувствовалось, что Блок считает себя пророком эпохи и он уверен, что революционная вакханалия возглавляется Самим Спасителем.

Иван Ильин писал по поводу «Двенадцати» Блока: «Эту поэму “Двенадцать” Блок писал, сам захваченный соблазнами революции. И в соблазнах этих пытался договорить, будто впереди всего этого дела, в котором уголовщина и безумие, ожесточение и черная злоба попытались отменить и добить Россию, – будто впереди этого дела с кровавым флагом и в белом венчике из роз шел Христос, Сын Божий. Русская поэзия пала в этот момент, ослепла, обезумела, но, обезумев, дала точную в своей отвратительности картину большевистской революции»[208].