Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

А я – эту зиму редко выхожу из дома из-за своего состояния: история не жизнеопасная, но очень неприятная. Не столько сердце, сколько «симпатический нерв» – словом то, что господа доктора называют fausse angine de la poitrine [ложная грудная жаба]. Причины – толком никто не знает. Главным образом – переутомление, «перекур» etc. Я горжусь: не курю уже 3–4 месяца, и запретил себе курить сам, до всяких докторов. Оно неплохо, но очень трудно работать без папирос: за годы уже выработался «условный рефлекс».

Не люблю – и Вы знаете? – стыжусь быть больным…[597]

Упомянутая здесь статья для «Marianne» стала четвертой в серии «Lettres russes» и последним критическим эссе Замятина, которое тогда так и не было опубликовано. Замятин называет роман Ю. П. Германа «Наши знакомые» глотком свежего воздуха в полном помпезности мире советской литературы 1935 года. Ему понравилась героиня романа Антонина, в которой мало геройства и много честного реализма: «…несомненно, в ней есть то колдовство, которое у фильмовых героинь называется sex арреаГем [сексуальной привлекательностью]». Герману удалось сделать из коммунистов правдоподобных персонажей, хотя даже в этом романе представитель ГПУ описан как абсолютно идеальная личность. Замятин также оставил отзыв на книгу Н. А. Островского «Как закалялась сталь», которая со временем станет образцом социалистического реализма. Он отмечает, что слава была дарована Островскому свыше: «Московская власть – не в пример прочим – наградила его орденом, он получил приветствие за подписью первейших людей Кремля – до Сталина включительно». Он считает литературный стиль Островского упрощенным вариантом манеры Горького. Популярность же писателя была обусловлена в основном трагическим героизмом его собственной жизни – он оставался партийным активистом, несмотря на то что из-за болезни потерял зрение и был парализован. Жид в трогательных выражениях описал жизнь Островского в приложении к «Возвращению из СССР». Замятин отмечает, что оба автора принадлежат к молодому поколению:

Но где же писатели старшего поколения, уже, казалось, прочно устроившиеся на советском Парнасе, – Бабель, Олеша, Пильняк, Леонов, Федин, Лидин и др.? Бабель и Олеша, едва ли не наиболее талантливые и интересные среди этой группы, уже давно и упорно молчат – несмотря на то, что советская критика постоянно ставит им это на вид. Других в молчании упрекнуть нельзя, но… лучше бы они молчали: книги «старших», опубликованные в этом году – это серия неудач.

Что ж, такова была горькая судьба воспитанных им «Серапионовых братьев» и их современников. Он снова вспоминает о нападках на Пильняка, заставивших последнего сомневаться, не сменить ли профессию. «Когда талантливый писатель ставит перед собой такой вопрос – над этим стоит задуматься»[598]. В начале 1937 года Пильняк совершит поступок, резко отличающийся от его унизительного поведения в октябре прошлого года. На писательском собрании, где осуждались «фашисты-троцкисты», Пильняк осмелился выступить в защиту бывшего оппонента Замятина А. К. Воронского, который к тому времени был арестован. Самого Пильняка арестовали 28 октября и расстреляли 21 апреля 1938 года [Андроникашвили-Пильняк 1994: 152–153].

Узнать что-то о последних месяцах Замятина можно только из его писем к Куниной-Александер, написанных в то время. 4 февраля 1937 года он отправил ей нежное и необычайно длинное письмо, в котором подробно разбирал ее пьесу о жизни Пушкина, написанную к столетней годовщине смерти поэта, подготовка к которой велась в том году во всех странах, где говорили по-русски. Он с юмором описал и свои собственные драматургические мучения: