Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

В дальнейшем у знакомых Замятина возникли некоторые разногласия по поводу того, сколько человек присутствовало в то утро на похоронах в Тье, но все сходятся во мнении, что это было малолюдное, достаточно формальное и совершенно заурядное событие. Был холодный дождливый день, и в могиле уже стояла вода, когда в нее опускали гроб. На похоронах точно присутствовали Слоним, который все организовал, Цветаева, Даманская, Т. И. Манухина, Р. Б. Гуль и, нужно предполагать, Людмила. Неизвестно, были ли там Анненков и Добужинский, и Гуль подвергает сомнению слова Берберовой о том, что она тоже там была. Ремизов в те дни лежал с лихорадкой. «Надгробных речей не было. Ни слова…»[603]

В любом случае, это были тяжелые дни для Цветаевой – ее дочь Ариадна через три дня покинет Францию и уедет в Советский Союз: «…ни взгляда назад»[604]. На другой день после похорон Цветаева укоризненно писала Ходасевичу и его жене:

Я [из] тех, которые ни нашим ни вашим. С горечью и благодарностью думала об этом вчера на свежей могиле Замятина, с этими (мысленными) словами бросила ему щепотку глины на гроб. – Почему не были?? Из писателей была только я – да и то писательница. Еще другая писательница была Даманская. Было ужасно, растравительно бедно – и людьми и цветами, – богато только глиной и ветрами – четырьмя встречными. <…> Умер 10-го, в среду, в 7 ч. утра – один. Т. е. в 7 ч. был обнаружен – мертвым. У меня за него – дикая обида[605].

Цветаева всегда чувствовала глубокое родство душ с Замятиным: с еретиком, который обычно шел против течения и сохранял независимость духа; с эмигрантом, который так и не вписался в парижский русский круг и умер с загадочной улыбкой на лице. «Ужасно жаль, но утешает мысль, что конец своей жизни он провел в душевном мире и на свободе. Мы с ним редко встречались, но всегда хорошо, он тоже, как и я, был: ни нашим ни вашим»[606].

Заключение

В течение нескольких недель после похорон Замятина, прошедших 12 марта 1937 года, Людмила, естественно, получала письма с соболезнованиями от близких друзей (Григорьевых[607], Фединых[608]), а также от менее знакомых ей литературных деятелей, русских эмигрантов с самыми разными политическими взглядами. Автор исторических романов и химик М. А. Алданов выражал свои глубочайшие соболезнования: «Я мало знал лично Вашего покойного мужа, но очень почитал его как большого писателя и смелого независимого человека»[609]. Писатель Б. К. Зайцев, близкий друг Бунина, писал ей, что, хотя он и его жена никогда не встречались с ней, в свое время они были дружны с Замятиным и очень тепло относились к нему[610]. В последующие годы и даже десятилетия Зайцевы стали одними из самых близких друзей Людмилы. Вернувшись в Москву 21 марта, Булгаков узнал о смерти своего друга. Совпадения, ознаменовавшие траектории жизни двух писателей, продолжились: он проведет лето 1938 года на даче на той самой улице в Лебедяни, где родился и вырос Замятин (Елена Сергеевна имела связи в городке через своего первого мужа). Булгакову выпала удача избежать ареста в эпоху сталинского террора и умереть в собственной постели ровно через три года после Замятина, 10 марта 1940 года [Curtis 1991: 247; Полякова и Комлик 2007,2004: 252; Комлик и Урюпин 2007: 145–161].

Могила Замятина и его жены Людмилы на кладбище Тье (Париж) (фото автора)

Откликнулись и французские почитатели таланта писателя. Так, Андре Пьер в «Les Nouvelles Litteraires» писал о Замятине как о «великолепном писателе, у которого было много друзей во французских литературных кругах», а Б. Кове-Дюамель, переводчик романа «Мы» (вышедшего под названием «Nous autres»), написал Людмиле: «Я очень любил месье Замятина, с его ярким талантом и искренностью»[611]. Кунина-Александер была слишком расстроена известием о смерти, чтобы откликнуться сразу:

Я верю в то, что среди друзей и учеников, среди читателей и поклонников Евгения Ивановича есть еще много таких, как я, которые до гроба донесут каждое его слово, ласку, упрек, урок, совет, шутку. Его великодушие, мужество, храбрость, дальновидность – эти высокие отличия его свободного еретического духа – делали его одиноким среди людей…