Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

Сохранилось только одно письмо Замятина Людмиле этого периода, написанное летом 1920 года. В ней он пишет своей «Милусе», а также обращается к игрушечному мишке Мише, который вместе с куклой Ростиславом «поселился» в их доме. Друзья Замятиных хорошо знали и любили эти игрушки: позже Ахматова оставила посвящение Ростиславу на одной из своих подписанных фотографий, а Анненков изобразил его в углу знаменитого портрета Замятина 1921 года[139]. Бездетность как семейное горе к тому времени стала постоянной темой его прозы – например, пышногрудая 0-90 в «Мы» не может преодолеть желание нарушить закон и иметь ребенка, даже рискуя собственной жизнью. Для самого писателя это был пробел, для заполнения которого он находил много других вариантов: например, его «родительские» чувства к ледоколам, «Серапионовым братьям» и в целом к молодым советским писателям.

Это письмо к Людмиле было написано во время отдыха на даче около Сестрорецка. В то лето сотрудникам «Всемирной литературы» и Дома искусств был предоставлен целый дачный поселок под Петроградом. Домики были очень аскетичны – в них имелись только голые стены и крыши. Там отдыхали Шаляпины, а также семьи Чуковского, Анненкова, Гржебина, Ремизова и многих других[140]. Таким образом, Замятин теперь работал и отдыхал вместе с выдающимися деятелями культуры того времени. В августе, проживая в дачном поселке в Ермиловке, он написал черновой вариант кощунственного и игриво-непристойного сочинения «О том, как исцелен был инок Эразм» [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 70]. В этой пародии на сказку-миракль невинный монах Эразм, благодаря своим картинам и чтению «Песни Песней», невольно вызывает у других обитателей монастыря неистовую мастурбацию и видения облаков, из которых сочатся грудное молоко и сперма. В конце концов отец настоятель понимает, что, только позволив Эразму получить сексуальный опыт с являющейся ему в видениях преподобной Марией Египетской, можно «исцелить» его самого и его творения от излишней подверженности эротизму. Пожалуй, из всех его «нечестивых» сказок в этой он переступает границу дозволенного наиболее открыто. В ней проявляется глубокая дистанция, формировавшаяся долгие годы между ним и его набожным отцом.

В октябре 1920 года Замятин написал совершенно другой, полный ярких образов рассказ «Пещера», описывающий бедную жизнь обычной семейной пары в морозных условиях Петрограда в период Гражданской войны. Их существование уподобляется новому ледниковому периоду, в котором из-за невыносимых условий в поведении людей пропадает человеческое. Такая жизнь лишена всякой надежды, поскольку привычные ценности цивилизации перестают действовать, и люди доходят до самоубийства [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 74–75]. В том же месяце он завершил рассказ «Мамай» (который сначала назывался «Мамай 1917 года»). Современный Мамай (его прототипом стал, как нам известно, Яков Гребенщиков) – заядлый собиратель книг, свирепость которого направлена лишь на мышь, которая съела деньги, отложенные на очередную заветную покупку. Но в этом рассказе присутствует не только юмор – выбранный сюжет позволяет также описать атмосферу жизни петроградских домов, где жители боятся ночных рейдов и живут под постоянной угрозой конфискаций[141]. «Мамай» был напечатан в первом номере нового журнала «Дом искусств», который вышел в конце февраля 1921 года[142]. Полемическая статья Замятина «Я боюсь» была опубликована в том же номере. В ней он резко критиковал продолжавшиеся попытки властей контролировать творчество писателей, а также обвинял многих коллег, поддержавших государственный режим, в оппортунизме. Статья заканчивалась так:

Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь – я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое[143].

Эта публикация наделала шуму и спровоцировала резкие ответные статьи: молодого писателя Константина Федина, вышедшую в февральско-мартовском номере журнала «Книга и революция», и влиятельного большевистского критика Александра Воронского[144].