Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

Н. М. Волковыский вспоминает, как Замятин, оставаясь спокойным, грыз в камере мундштук и вернулся с допроса, крайне обрадованный решением депортировать его в Берлин[190]. Тем временем многие начали интересоваться его делом, так как для первых лет советской власти было характерно пристальное наблюдение за отдельными деятелями культуры со стороны органов безопасности и Политбюро Компартии [Clark and Dobrenko 2007: passim]. Г. Г. Ягода, делавший стремительную карьеру в московском ГПУ, попытался за него вступиться, послав в день допроса следующую телеграмму: «…если вами арестован Замятин Е. И., то освободите, сославшись на недоразумение». Однако его ходатайство было отклонено в тот же день телеграммой, посланной от имени заместителя председателя московского ГПУ И. С. Уншлихта. Поэтому Замятин остался в тюрьме. В его досье есть три письма от поручившихся за него людей: одно из «Всемирной литературы», другое из Политеха, в котором подчеркивалась важность Замятина для института (в то время он замещал декана Боклевского), а третье из ВСП (Всероссийского союза писателей), подписанное А. Л. Волынским и А. А. Ахматовой[191]. К тому времени Ахматова уже была близким другом Замятина – в апреле она подарила ему второй подписанный только что вышедший сборник своей поэзии «Белая стая», и, видимо, именно в эти тревожные недели августа и сентября 1922 года началась ее крепкая дружба с Людмилой. Оказалось, что Анненков, Щеголев, Пильняк и даже ранее враждебный критик Воронский – все выступали за его освобождение. В итоге 31 августа приговор Замятина к высылке за границу был отложен до дальнейших указаний по личному распоряжению председателя ГПУ Ф. Э. Дзержинского[192]. Но петроградские следователи остались убеждены в вине Замятина и обратились непосредственно к Сталину, назвав писателя тайным и убежденным членом Белой гвардии – довольно странное обвинение, учитывая его антимонархическую деятельность и обвинение в связях с большевиками в 1905–1906 годах.

Дальнейшие события внесли еще большую путаницу. 7 сентября Ягода подписал справку, которую нужно было предъявить на границе, подтверждавшую, что ГПУ не возражает против того, чтобы Замятин 11 октября уехал в Германию «бессрочно» [Сарнов 2010: 579]. Вскоре после этого он был освобожден из-под стражи и написал письмо Воронскому, в котором поблагодарил его за предпринятые усилия в Москве, облегчившие страдания его матери и Людмилы:

Мне-то сиделось не плохо – куда веселее, чем на той же Шпалерной в царские времена, когда я порядком испортил себе здоровье в настоящей, строгой одиночке (не забавно ли? Тогда я был посажен – как большевик, а теперь – был посажен большевиками?). А главное – перед тем, как попасть за границу и по настоящему начать переваривать и все теперешнее выплескивать на бумагу (очевидно это будет), не поглядев кто, и как, и за что сидит теперь в тюрьме – было бы жалко новой русской тюрьмы – мне, писателю, было бы обидно. Это я совершенно всерьез говорю.

Дальше Замятин достаточно дерзко заявил, что Воронскому и другим его критикам коммунистам необходимо научиться понимать, что «Белые – вовсе не те, кто видит недостатки в происходящей жизни, ошибки во всем, что творится кругом, и имеет смелость говорить о них. И красные – вовсе не те, кто орет ура всему, что ни делается». Он рассказал об обстоятельствах, при которых написал «Арапов» в 1919 году. В то время советские казни совершались параллельно с официальными обвинениями в адрес Запада в применении там смертной казни. Он всегда был убежденным противником смертной казни, и это противоречие вызывало у него сильную тревогу. Тогда он был уверен, что его действительно вот-вот отправят за границу, и это письмо было написано Воронскому, чтобы попрощаться с ним: