Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

Лежит у меня, от Пильняка полученный, роман ваш «Мы». Очень тяжелое впечатление. По совести. Неужели только на это вдохновил вас Октябрь и что после было до наших последних дней? Какая же это «самая шуточная и самая серьезная вещь»? Самая мрачная и мизантропическая. Рано еще по нас такими сатирами стрелять. Как-то не туда, куда нужно вы смотрите.

Тем не менее Воронский написал, что роман все же можно издать с некоторыми сокращениями, и даже воспользовался возможностью попросить разрешения у Замятина напечатать его «Уездное» в своем издательстве «Круг». Но когда в декабре статья Воронского появилась в печати, она была преимущественно враждебной и указывала на его влияние на «Серапионовых братьев» как на одну из причин их увлеченности техникой слова, а не общественным весом написанных текстов: «На очень опасном и бесславном пути Замятин. Нужно это сказать прямо и твердо»[196].

К 17 октября издатель «Алконоста» и «Записок мечтателей» С. М. Алянский, отправивший Замятину письмо из Германии перед возвращением в Россию, посчитал нужным сделать в нем полушуточные замены – предположительно из-за боязни усугубить проблемы писателя. Обращаясь к нему как к женщине («Дорогая Евгения Ивановна!»), он отчитывает «ее» за легкомысленное поведение, результатом которого стали несколько недель, проведенные в «публичном доме», которые могут привести «ее» в место куда похуже. Относительно романа «Мы» он замечает (не называя текста): «Ваш последний роман настолько неприличен, что несмотря на то, что почти весь свет о нем знает, я не решился <…> его рассказывать всем». Это означало, что на данный момент он не рискнет издавать роман на русском языке за рубежом [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 26].

Второй пароход ссыльных интеллигентов – на этот раз в основном петроградцев – отбыл 15 ноября, и его провожало много ученых, писателей и художников, среди которых была и Ахматова[197]. Волковыский, вспоминая, что за Замятиным почему-то временно перестали следить, описывает, как тот «…с печальным лицом провожал <…> нас на пристань, возле которой стоял германский пароход, увозивший нас всех в заграничное изгнание. Он нам завидовал, тихо говорил, что надеется вскоре встретиться с нами в Берлине» [Любимова 2002: 385]. Он обратился за помощью к Пильняку, у которого были хорошие связи в Москве, но Пильняк ответил, что ему будет очень неудобно просить разрешения на выезд Замятина сразу после того, как он же убеждал оставить его в стране. В декабре Замятин сам отправился в Москву, чтобы попытаться добиться цели[198].14 декабря – что подтверждает большую важность, которую, видимо, придали его делу, – секретарь ЦК распорядился отправить каждому члену Политбюро его недавно опубликованную пьесу «Огни св. Доминика». Предполагалось, что если после рассмотрения текста возражений не поступит, то Замятину будет разрешено уехать. В реальности же из-за стремительного ухудшения здоровья Ленина именно в эти дни и недели Сталин вел активную борьбу с Троцким за политическую преемственность. Ни у кого из членов Политбюро не было времени просмотреть пьесу Замятина, и еще примерно год он оставался в неведении по поводу того, позволят ли ему уехать из страны [Сарнов 2010: 524, 604–606].