Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

В апреле 1923 года Замятин написал критическое эссе «Новая русская проза», которое было напечатано в августе того же года. Он сделал обзор творчества современных писателей – задача, за которую, по его словам, он вынужден был взяться из-за отсутствия профессиональных критиков. Он утверждал, что к тому времени «Серапионовы братья» уже вовсе не были братьями: «…отцы у них разные; и это никакая не школа и даже не направление; <…> это просто встреча в вагоне случайных попутчиков». Пильняка он назвал самым ярким из московских писателей, наряду с Пастернаком: «…это писатель без роду и племени. Он – не новый такой-то, а сразу же: Пастернак». Для многих русских литераторов, уехавших за границу, отмечал он, эмиграция, видимо, не стала плодотворной. Исключением был А. Н. Толстой, хотя Замятин достаточно пренебрежительно писал о его «Аэлите». Он представляет «европейского» И. Г. Эренбурга как «…пожалуй, самого современного из всех русских писателей внутренних и внешних» и с восхищением пишет о его авторской иронии и новаторских произведениях. Он видит перспективы в будущем для ряда авторов, которые, подобно Эренбургу, Толстому и ему самому, используют в своей прозе элементы фантастического, и предсказывает их развитие «…от быта – к бытию, от физики – к философии, от анализа – к синтезу» [Галушкин и Любимова 1999: 82–95] («Новая русская проза»). Молодой Эренбург, который сам восхищался Замятиным как «единственным европейцем», пришел в восторг, узнав о такой высокой оценке своего «Хулио Хуренито», и написал Замятину из Берлина, чтобы сказать, как высоко он ценит замечания «большого мастера», выражая надежду, что когда-нибудь они смогут встретиться[211].

На время забыв об идее уехать из России, в июне Замятин вернулся к творчеству и начал писать «Рассказ о самом главном». В этом тексте, в соответствии с неореалистической концепцией синтеза реальности и фантастики, Замятин описывает бессмысленную вражду Гражданской войны через ситуацию, когда человека берет в плен его бывший сокамерник, к тому же герой открывает для себя истинную любовь накануне собственной казни. Основная сюжетная линия пересекается с двумя побочными, одна из которых – обрывочная история о двух последних выживших обитателях звезды, которая скоро врежется в Землю. Они ищут планету с большим количеством воздуха, где никто не будет убивать друг друга. Автор оставляет читателю надежду, что на обломках этих разрушений, возможно, вырастет новая жизнь, так же как мучительные дергания гусеницы, превращающейся в куколку (третья сюжетная линия этого рассказа), в конечном итоге приводят к возрождению жизни в новой форме. Рассказ написан очень туманно, насыщен различными образами, очевидно, отражающими вновь усилившееся внимание автора к литературному творчеству, что в тот момент помогало отвлечься от отношений с ГПУ.

В июне Замятин читал отрывки из «Мы» на вечере, устроенном Петроградским отделением ВСП [Галушкин 1994: 368–369]. В июле появилось одно из первых объявлений о предстоящей публикации английского перевода романа нью-йоркским издательством «Dutton & Со»[212]. Тем летом, опровергая обвинение в том, что он плохо осведомлен об английской литературе, Замятин писал Чуковскому о нескольких книгах, которые рассматривались для перевода «Всемирной литературой»: «Вдали от обезумевшей толпы» Харди, «Сыновья и любовники» Лоуренса, «Карта» Арнольда Беннета, а также произведения Синклера Льюиса и Конрада. Он отмечает, что у них все еще нет романа для нового выпуска журнала «Русский современник», и в шутку предлагает: «Не пустить ли “Мы” – в виде перевода с португальского? Успех обеспечен. На старости лет занялся опять рассказами: пишу “Рассказ о самом главном”. Если не сойду с рельс – скоро кончу – и начну для отдыха пустяк: “Непорочное зачатие”»[213]. В первой половине июля он закончил черновик этого нового рассказа, который получит название «О чуде, происшедшем в Пепельную среду». В этой шаловливой истории демонический чешский врач издевается над наивным молодым священником, убеждая последнего, что у него родился сын от архиепископа. Как свойственно замятинской прозе, представители духовенства изображены здесь сексуально озабоченными, бисексуальными или чересчур женственными – везде сквозит неуважение к церкви, которое в очередной раз шокировало бы его благочестивого отца.