Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

15 августа он послал записку Ахматовой (где насмешливо обращался к ней как к своей «дорогой великой современнице»), обещая зайти к ней в гости вечером перед своим отъездом из Петрограда в Коктебель, в Крым. Летом 1923 года поэт М. А. Волошин разрешил писателям, ученым и художникам бесплатно жить на своей огромной вилле, и около 200 человек в разное время воспользовались его великодушным приглашением[215]. Вместе с Замятиным туда приехало еще двадцать человек, и его поместили в очень скромную побеленную комнату. Он выработал для себя простой режим купания, отдыха, прогулок и солнечных ванн. Там было много доступной дешевой еды (то есть по ценам от 30 до 40 миллионов рублей – результат инфляции), но обилие различных фруктов сказалось на пищеварении, и он жаловался на бессонницу – хотя в его понимании бессонными были и ночи, когда он спал по семь часов. В основном он держался особняком, иногда по вечерам навещая Волошина, чтобы послушать его рассказы о Крыме во время Гражданской войны и воспользоваться его прекрасной библиотекой. Во время поездки он сам работал над своим «Рассказом о самом главном», повествующем о Гражданской войне. По просьбе Волошина в течение следующих недель он устроил читки романа «Мы» и рассказов «Пещера» и «Алатырь»[216].

Чуковский приехал как раз к началу читки «Мы»; им с Замятиным не хватало терпения выслушивать нескончаемые беседы приветливого хозяина, и Чуковский пишет о том, как Замятин научился незаметно проскальзывать мимо крыльца дома Волошина. Они вместе проводили долгие часы на пляже, загорая нагишом или собирая камни, и Чуковский отмечал, что у Замятина «…тело лоснится как у негра, хорошее, крепкое, хоть грудь впалая. <…> Замятин привез кучу костюмчиков – каждый час в другом, английский пробор (когда сломался гребешок, он стал причесываться вилкой), и влюбляться в него стали пачками» [Чуковский 2003: 287–289]. На пляже Замятин читал книгу «Мнимости в геометрии» П. А. Флоренского (1922), в которой исследовались связи между теорией относительности Эйнштейна, геометрией и литературной эстетикой, – там он нашел сходство с концепциями, разработанными им самим в романе «Мы». Эта же книга, утверждавшая, что несколько версий одной реальности могут плодотворно сосуществовать, впоследствии окажет влияние на разработку вопроса об истинности разных версий Евангелия М. А. Булгаковым в его шедевре «Мастер и Маргарита» [Curtis 1987: 149–150, 180–181, 226 (сноска 34)]. Когда Чуковский вернется в Петроград, он запишет в дневнике: «Роман Замятина “Мы” мне ненавистен. Надо быть скопцом, чтобы не видеть, какие корни в нынешнем социализме. <…>…в одной строке Достоевского больше ума и гнева, чем во всем романе Замятина» [Чуковский 2003: 289].

10 сентября Замятин написал довольно жалобное письмо Людмиле, в очередной раз используя образ пустоты, так часто передававший его болезненное ощущение вины перед ней. И наоборот, в его прозе образ наполненности всегда ассоциируется с женственностью и плодородием:

Мне как-то горько было от последнего Вашего письма и оттого, что Вам уже не хочется писать мне, и от мысли, что может быть так лучше. Какое у меня право сказать Вам: «Не ездите туда-то» или «Приезжайте туда-то»? <…> Что же вместо этого могу предложить Вам я – изломанный, больной, неудовлетворенный ничем и никем? Боюсь, что я выжжен, выболел, пуст – и бог его знает, что буду делать, чтобы чем-нибудь напихать эту пустоту (10 сентября)[217].

Через четыре недели другие гости Коктебеля стали собираться домой, и он подумывал, не уехать ли и ему: «Надо ехать отсюда в Лебедянь – не хочется» (10 сентября). Он не успел написать ничего своего, но отредактировал перевод еще одного романа Уэллса. «Иногда думаю: какие люди около Вас и что у Вас с ними? Не пейте много вина, не надо» (10 сентября). Однако через две недели, когда погода переменилась к осени, он все еще был на юге: «На институт и на все дела в Питере как-то махнул рукой. Очень не хочется из Москвы трястись в Лебедянь, уж не знаю, поеду ли» (28 сентября). За лето ему удалось набрать в весе всего два килограмма.