Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

Чуть раньше, летом 1923 года, молодой московский критик Я. В. Браун посетил Замятина, так как хотел написать о нем эссе. Это была одна из немногих критических статей, вышедших в России после 1917 года, автор которой сочувственно относится к Замятину. Она вышла под названием «Взыскующий человек (Творчество Евгения Замятина)» в выпуске «Сибирских огней» за сентябрь – декабрь 1923 года. Браун отмечает скепсис и беспощадную критику буржуазного мещанства в дореволюционных рассказах Замятина. Он прослеживает «биографию идей» романа «Мы», идущую от Великого Инквизитора Достоевского, через «Островитян» и рассказы о Фите, и вызревающую в пьесе «Огни св. Доминика». Хотя Браун считал, что научные представления Замятина ограничивают его художественные достижения, тем не менее он называл его «самым лукавым писателем в русской литературе», способным постоянно расти дальше: «…явление Замятина – большое, многорадостное явление литературной современности»[219].

В начале зимы 1923 года по просьбе художника Б. М. Кустодиева, прикованного к инвалидному креслу, почти каждое утро в течение двух недель Замятин навещал его, так как тот работал над его портретом. Позже он с нежностью вспоминал эти разговоры «…о людях, о книгах, о странах, о театре, о России, о большевиках», притом что Кустодиеву приходилось, когда он смеялся, наклоняться вперед, чтобы облегчить свою боль. Кустодиев в то время чувствовал себя особенно плохо, а после неприятного случая, когда от невольной судороги ног краски разлетелись по всей комнате, ему пришлось привязать ноги к креслу. Вскоре после этого он перенес долгую операцию на позвоночнике под местной анестезией – нужно было удалить опухоль, которая угрожала важной для художника подвижности правой руки. Постоянно находившийся в четырех стенах Кустодиев очень любил, когда его гости рассказывали о своих поездках, и Замятин отмечает, как жадно художник наблюдал за тем, что происходило за его окном, собирая зрительные впечатления для своих красочных произведений, наполненных деталями русской жизни[220]. Но хотя Замятину удалось завести дружбу с одним художником, он потерял возможность общения с другим. Летом 1924 года Ю. П. Анненкову разрешили поехать на Венецианскую биеннале, где в советском павильоне наряду с его главной работой, привезенной на выставку, – огромным, в полный рост, изображением Троцкого в образе военачальника – были выставлены некоторые из его портретов. Когда выставка закончилась, он просто остался за границей. Сначала Анненков отправился навестить Горького в Сорренто, потом поехал в Германию и наконец поселился в Париже, где он уже ранее жил с 1911 по 1913 год. Он так и не вернулся в СССР. Его жена Елена, балерина, тоже сумела уехать за границу и пыталась устроиться в парижской труппе С. П. Дягилева, где уже работала первая жена Анненкова Валентина[221].

17 февраля 1924 года Замятина пригласили прочитать выдержки из романа «Мы» критикам и писателям в Институте истории искусств в Ленинграде (через пять дней после смерти Ленина, последовавшей 21 января, город был снова переименован). В тот день у Замятиных остановился Пильняк и, скорее всего, был на этом мероприятии [Любимова 2002: 250, примеч. 1]. Через несколько недель хорошо информированное эмигрантское издание в Праге сообщило, что цензоры в Москве вынесли окончательный вердикт о невозможности публикации «Мы» в СССР на русском языке[222]. Возможно, это было последнее публичное чтение романа до его официального запрета [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 2. Ед. хр. 17; Барабанов 1988: 527; Галушкин 1994: 369]. Запрет был подтвержден в ходе обсуждения романа Гублитом (ленинградским литературным отделом) в конце апреля – начале мая. Литературовед А. М. Эфрос так описывает это заседание:

Начинаю похоронным звоном: вчера замятинский «Интеграл» приказал долго жить. <…> Я был торжественно приглашен для выслушивания резолюции: <…> «…мы не привыкли, чтобы подобные вещи представлялись даже на просмотр, – будь это кто-либо иной, мы бы просто закрыли издательство, но вам мы делаем только предостережение, что впредь такие вещи здесь нетерпимы». <…> Разговор пошел крупный. <…> И в результате, конечно, каждый остался при своем. <…>…утопический роман – видите ли, государственная опасность![223]