Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

Стремительному публичному признанию Ахматовой сопутствовало выявление ее поэтической сущности в отзывах самых проницательных критиков и поэтов, полнее всего в знаменитой статье Недоброво. Они открыли для читателей глубину и диапазон ее голоса, изменившего тональность русской поэзии, ее масштаб, позицию, историческое место, ее корни. Но это было время великих сдвигов вообще, в частности и поэтических. Надвигался новый стиль, поэтическая речь менялась радикально. Авангард делал ставку на неожиданный шокирующий удар по читательскому восприятию. Футуристы не прятали своих боевых приемов, обнажали мускулатуру. Публика быстро привыкла к тому, что помимо образности, интонации, напряжения поэт демонстрирует и то, как, с помощью какого усилия и изощренности он добивается выразительности своего словаря и синтаксиса. Мандельштам, Цветаева, Пастернак не занимались этим специально, но в их стихах это также проявлялось наглядно. Стихи Ахматовой были другой породы, по виду традиционной: картинка, рассказ, психологический этюд.

В 1960 году она писала в письме: «Кроме всех трудностей и бед по официальной линии со мной всегда было сплошное неблагополучие и по творческой, и даже, может быть, официальное неблагополучие отчасти скрывало или скрашивало то главное. Я оказалась довольно скоро на крайне правой позиции, не политической. Левее, следственно, новее, моднее были все: Маяковский, Пастернак, Цветаева. Я уже не говорю о Хлебникове, который до сих пор новатор par excellence <по преимуществу>. Оттого идущие за нами «молодые» <она берет это слово в кавычки>, были всегда так остро и непримиримо враждебны ко мне, например, Заболоцкий и, конечно, другие обэриуты»».

Среди причин пинков, атак, развенчания, наскоков последнего времени на Ахматову на первом месте, конечно, та, что, как всякий поэт такой величины, она, что называется, мешает. Без нее стихотворцы, рассуждатели о поэзии, объявители себя заметной фигурой, просто любители как-то выделиться при умеренной одаренности, чувствовали бы себя свободнее. Мешают ее судьба, позиция, величие, наконец, сам характер ее таланта. Очень возможно, что нынешним женщинам, особенно тяготеющим к феминизму (а какая из них сейчас так или сяк к нему не тяготеет?), не по душе лирическая героиня Ахматовой, покорная на вид, внутренне же непреклонная. Не по душе и покорность, тихость, и непреклонность, несгибаемость.

Еще одна причина, более понятная: она жила давно, она умерла 44 года тому назад, она для нынешних начинающих почти то же, что для нас был Фет. Что я любил сказать о Фете, когда мне было 20 лет? Что он норовил (из письма его беру) на Пасху уезжать из деревни, «чтоб не христосоваться с мужичками». Но допускаю, что не в последнюю очередь раздражение и враждебность вызывает то, что Ахматова не поддается представлению большинства о новаторстве, об авангардности.

Подлинность поэта проверяется несколькими показателями. Среди первейших – расстояние между сочетаемыми в строке словами. Оно должно быть максимальным, чтобы их замыкала вольтова дуга, но не больше критического, когда разрывается всякая связь и искра вообще не проскакивает. Гениально управлялся с этим Мандельштам. Читатель может ткнуть пальцем в строчку – во как! Такое напряжение обеспечивает легкость и скорость перемещения массивных пластов поэтической материи. Высочайшие образцы этой работы представляют «Стихи о неизвестном солдате» и примыкающие к ним в «Воронежских тетрадях», но тот же механизм можно обнаружить и в более ранних. Я это покажу на примере четверостишия, поскольку мне после этого надо будет показать это на примере ахматовских стихов. Итак, Мандельштам:

Золотистого меда струя с бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, – и через плечо поглядела.

Строфа завязана на слове «молвить». Она выводит нас за границы конкретного времени, августа 1917 года, помещая в любую из приходящих на ум эпох. В частности, в античность, когда печальная Таврида была окраинной колонией Греции, а струя золотистого меда ассоциировалась привычным образом с медом поэзии. На это указывает и «через плечо поглядела», оглядка, взгляд в прошлое, включая и самое далекое. Четверостишие и все стихотворение вовлекает в темп протекания времени, назначенное поэтом, – тягуче и долго. Попадая под эту магию, мы опять восхищаемся: «Во как!»