Антигония. Роман

— Когда мы с Энни в Нормандию ездили,.. меня позвали на рыбалку, на катере, ты помнишь, под Дьепом… Осенью у берега холодина, бар уходит в глубину, к Англии, пасется возле затонувших кораблей. Там настоящая свалка под водой. Когда в сорок четвертом наши войска высаживались, немцы перебили, говорят, пол армады. И вся эта рухлядь кишит рачками, крабами. Главное, знать, что где находится. Ну или промерить дно эхолотом. Когда мы приплыли, было как сегодня. Серенько, ловится непонятно что. Да мотало так, что приходилось держаться за борта. А потом как началось. Вытаскивали и килограммовых, и по три килограмма. Около двадцати штук в общей сложности…

О дьепской эпопее со сказочным уловом Джон рассказывал не в первый раз, и каждый раз с новыми подробностями. Я внимал ему, как сквозь пелену, от усталости, будучи не в силах вырваться из состояния блаженного отупения, распирающего меня то ли от коньяка ― Хэддл не переставал подливать на дно стаканчиков, ― то ли от происходящего над головой. Но я просто забыл, что такое приморский вечер.

При полном отливе воцарилась тяжелая, диковатая тишина. Доносился лишь шум прибоя, похожий на чье-то порывистое дыхание. Этот шум доходил во дворик сразу со всех сторон. Надвигались сумерки. Небесная синева с каждой минутой наливалась каким-то зиянием. Но на западе, в просвете между облаками, небосвод еще долго переливался ультрамариновыми оттенками, стекая к кромке горизонта лиловыми подтеками, будто гуашь по бумаге, где и превращался в жгучих тонов апельсиновое зарево, еще и обрисованное адски-раскаленным ободом. Со стороны суши, там, где горизонт становился черен от надвигавшейся непогоды, уже пробивался свет луны. Ее округлый и словно чем-то ошарашенный, бледный лик вскоре выглянул из-за соседней белоснежной горы, образуемой облаками.

Я предложил обойтись на ужин имеющимися запасами. Ведь мы успели купить бутылку вина и пару консервов, да не каких попало ― рагу из зайца в белом вине. Джон махнул рукой — без разницы. И я отправился разогревать то, что было.

— В Дьепе народ рыбачит на обычную донку, какой там к черту воблер! Результат не хуже… ― с непонятной въедливостью продолжал Хэддл, когда я принес ужин, и мы расположились за садовым столом. ― Мы насаживали coquille Saint-Jacques, вот такие лепехи, ― он показал мне кулак. ― Не знаю, как по-русски.

— Гребешок… Утром возле порта можешь купить… Я тебе говорил: завязывай с воблером. С прибрежных скал в Бретани акулы не ловятся. Это не Маркизские острова, ― поглумился я. ― В Дьепе тоже не всё было так гладко. Я же помню: вы чуть не околели, дождь лил, и уплыли почти к Дувру. Ты сам рассказывал… У тебя в воображении переварилось все. Вот как эта зайчатина. Берешь кусок мяса, посыпаешь специями ― и на огонь его, на огонь воображения. Результат гарантирован.

— Воображаемое иногда реальнее, чем реальность, ― обронил Хэддл, брезгливо разглядывая содержимое своей тарелки.

— Реальность… Кто чего только не вкладывает в это понятие. ― Я от души вздохнул.

— Да нет. Все мы варимся в одном соку. Один способен хоть что-то извлечь из этого варева, из реальности. А другой ждет, что его накормят. Или живет впроголодь.

Мы помолчали.

— Если проще, ты извлекаешь, а я чего-то жду? ― уточнил я, почему-то услышав в его словах намек.

Мы опять спорили непонятно о чем. Настроение ― хуже некуда.

Хэддл макнул в соус хлеб очень плотским, каким-то очень типичным, от французов перенятым жестом, на миг меня поразившим, продегустировал блюдо.

— Ты уверен, что это съедобно? ― спросил он. ―Кролик?

— Заяц.

Он принялся за еду, но ел как автомат, думая о чем-то своем.

— Вообразить, придумать ― значит, скопировать… то, что уже существует, ― зачем-то добавил я. ― Краски, звуки, запахи ― всё это существует само по себе. Придумать, взять от фонаря их невозможно. А в готовом виде использовать можно. Мысль, собственно, твоя, да вспомни… Как ты ею упивался! Там, где у тебя парнишка вспорхнул с моста.

Я имел в виду его давнюю новеллку, одну из серии, написанную Хэддлом на темы отрочества, которая вышла книгой: в ней излагалась немного сальная, но трогательная история коллективного растления несовершеннолетних, компании нью-хэмпширских шалопаев, заезжей детской писательницей; в итоге самый упитанный и самый неуклюжий из гоп-компании, у которого некстати обнаружился фимоз, срастание кожи на пенисе ― в детском возрасте изредка встречающаяся и легко устранимая патология, ― свел счеты с жизнью.

— Всё придумано, ― вздохнул Хэддл. ― И жуткими швами сшито.

— Что было ― то было. Зачем отпираться?

— Придуманное оседает в памяти навсегда. Чего не скажешь о пережитом реально. Это стирается. Теряет оттенки, трансформируется. Иногда до неузнаваемости, ― пространно объяснял он. ― Память не отражает. Она отсеивает, только и всего.