Антиклассика. Легкий путеводитель по напряженному миру классической музыки

Я знаю людей, которые проводили целые ночи на четвертом этаже Джульярда. Знаю и тех, кто продолжал репетировать, несмотря на пожарную тревогу и необходимость в неотложной медицинской помощи. Однажды мне пришлось выпить литр несладкого, неразбавленного клюквенного сока, потому что я писала кровью и мне пришлось бы пожертвовать репетиционной комнатой – и несколькими часами репетиций, – чтобы обратиться за медицинской помощью. Один раз я, кажется, сломала палец на ноге (я в этом не уверена, потому что так и не пошла к врачу), когда была настолько недовольна своим результатом, что пнула неожиданно жесткий пуфик, который служил скамейкой для фортепиано[102].

Без такого фанатизма вы, может, и станете хорошим музыкантом – даже влиятельным и успешным, – но вы не станете высокопроизводительной машиной, которая выигрывает главные международные конкурсы.

Мир главных международных конкурсов

Знаю, я говорила, что конкурсы носят характер игры. Так и есть – отчасти, – когда вы там. Всегда есть церемония открытия, и неважно, это гала-концерт в великолепном бальном зале или флуоресцентно подсвеченная вечеринка, такое событие дает участникам шанс потусоваться и гордиться собой за то, что их вообще допустили к участию[103]. Обычно во время таких событий вы остаетесь у замечательной принимающей семьи. Хотя однажды на конкурсе в Швейцарии мне пришлось жить в похожем на тюрьму монастыре с привидениями, и у меня на пороге постоянно появлялись странные гости, которые предлагали мне мятые цветы и наполовину съеденные батоны хлеба (еще у меня были решетки на окнах и туалет прямо рядом с кроватью).

В чем нет и намека на игру, так это в том, что происходит перед конкурсами. Вы должны подготовить многочасовую технически и психически изнуряющую программу, и, если вы скрипач, в том числе два каприса Паганини. (Думаю, можно вам не напоминать, как я отношусь к этим произведениям.) Вы должны оттачивать и полировать каждую ноту до тех пор, пока вы не будете играть их с постоянной безупречностью. И этого, конечно, недостаточно только в вашей репетиционной комнате. Вы должны играть так же перед любой аудиторией, при любой акустике и температуре в зале, будь то идеальные двадцать два градуса, при которых ваши пальцы становятся более свободными и беглыми, или на двадцать градусов ниже, что превращает фаланги в кучку тощих клиньев, слишком жестких, чтобы гнуться, и при этом слишком резиновых, чтобы быть эффективными.

Когда я готовилась к Международному конкурсу скрипачей в Индианаполисе, одному из пяти лучших конкурсов в мире, мой преподаватель внушал мне, как важно быть пуленепробиваемой. Он этого не требовал, он часто сочувствовал моему поколению, которое, по его словам, страдает сильнее, чем его поколение, из-за цифровых и обработанных записей (которые изменили ожидания от живых выступлений) и из-за высокого уровня соперничества, доминирующего в сфере. (На самом деле достойных музыкантов значительно больше, чем денег и лести в нынешнем бюджете индустрии.) Но его задача как преподавателя заключалась в том, чтобы помочь мне стать успешной скрипачкой, а без пуленепробиваемости добиться успеха было вряд ли возможно.

Он был первым учителем, который использовал слово «пуленепробиваемый», но к тому моменту подобные термины всплывали во время моих занятий уже больше десяти лет.

Помню, как играла на мастер-классе в NEC, когда мне было тринадцать. Преподаватель, который давал мастер-класс, был известным, приятным, но напыщенным педагогом, который всегда напоминал мне Жабу из «Лягушки и Жабы» (только внешне). Не помню ничего из того, что он мне сказал, но никогда не забуду то, что он сказал девочке, которая играла после меня: если она хочет исправить свою плохую интонацию, она сначала должна почувствовать отвращение к ней. На скрипке разница между правильным и фальшивым звучанием заключается в доле миллиметра. Без этого отвращения, утверждал учитель, она никогда не сможет набраться внимания, терпения и техничности, которые ей понадобятся для решения проблемы физической искусности.

Я поняла ход его мыслей. Как и посыл, что он сам посчитал ее – или ее игру (что для меня показалось равнозначным) – отвратительной. Мне так и не удалось избавиться от страха, что я тоже могу вызвать отвращение у преподавателя, коллеги или слушателя, и по сей день я испытываю физическое отвращение, когда слышу (или хуже – играю) что-то фальшивое. Исключение – пение моего мужа, потому что я его люблю и потому что речь не идет о реальной фальши.

А вот другая моя преподавательница на год отстранила меня от настоящей музыки и задала ежедневный режим гамм, этюдов и упражнений, которые я выполняла, пока не заполнила те пробелы, что она заметила в моей технике.