Антиклассика. Легкий путеводитель по напряженному миру классической музыки

В этот раз то же восхождение, что сначала использовалось на словах «в моем сердце взошла любовь», подчеркивает образный уровень текста. Пик приходится на слово gestanden – «признался», – а затем, перегруппировавшись, восходит к слову Verlangen – «стремление». Здесь слушатель чувствует головокружительное нервное возбуждение певца. Восхождение этой двухчастной последовательности изображает набухание его смелости и надежд[147]. В то же время в таком состоянии уязвимости он осознает возможность падения или разочарования, именно для этого необходим момент перегруппировки – пауза – между двумя восходящими волнами. Финальное слово, Verlangen, является пиком восхождения. Вполне логично, что Шуман, чью личную жизнь определяло стремление, поместил это слово на высшую музыкальную точку. Он также встраивает намек на диссонанс на втором слоге: одна нота, которая отчаянно хочет разрешиться на ступень ниже, – музыкальное воплощение стремления.

Это один из непревзойденных примеров написания песен. Но не верьте мне на слово. Если вы читаете так же медленно, как я, то прослушивание этой песни займет у вас меньше времени, чем ушло на чтение о ней. Песня длится полторы минуты[148].

В седьмой песне цикла, Ich grolle nicht, используется похожая техника, чтобы наполнить текст смыслом. Но здесь самым поразительным аспектом становится интерпретация Шуманом двусмысленного стихотворения. Текст написан от лица мужчины, который обращается к женщине (на самом деле обращаться он может к кому угодно – даже к домашнему питомцу, но пока мы будем воспринимать адресата как женщину – это стандартное предположение). Он исповедуется, что не злится – ich grolle nicht, – даже если его сердце разбито, а любовь навеки утрачена. Затем он немного говорит о ней, комментируя, как иронично то, что, несмотря на ее сияющее, как бриллиант, великолепие, в ее сердце не проникает ни один луч света. Во второй строфе он говорит: «Я видел тебя во сне, я видел ночь в твоем сердце, и я видел змею, пожиравшую его». Он завершает словами: «Моя любовь, я видел, как ты несчастна».

Без музыки Шумана это стихотворение Гейне кажется мне вызывающим чувство вины саркастическим благословением, которое часто даруют обиженные бывшие.

Эта попытка великодушия – или, по крайней мере, попытка продемонстрировать великодушие, – но она пронизана обидой и подозрениями в жестокости и бессердечности. Многие выступающие, которых я слышала, соглашаются с таким прочтением. Я предпочитаю исполнения, которые выводят на передний план историю, рассказанную Шуманом с помощью его музыки, а не более очевидные трактовки текста.

Суть в том, что в этой песне вообще не слышно злобы. Определенно, в открывающем заявлении «я не злюсь» чувствуется сила и осторожная жесткость музыки – отрешенность и точность – в моменте про безрадостность девушки и ее неосвещенное сердце, в конце первой строфы. Но во второй строфе Шуман творит преобразующие чудеса.

Когда певец описывает свой сон, Шуман выстраивает потрясающую секвенцию, которая волнами поднимается, пока не достигнет высшей точки песни – кульминации в последнем предложении: «Моя любовь, я видел, как ты несчастна». Музыка здесь растапливает сердце и скорее намекает на жалость и великодушие, чем на злость. В версии Шумана утверждение «я не злюсь» кажется искренним. Певец не злится. Он скорее исполнен состраданием и пониманием и, судя по звучанию, еще большей любовью, видя ее мучения. Для него послание, заложенное в тексте, это: «Я тебя вижу. Я тебя знаю. Я понимаю, почему ты такая. И я тебя прощаю».

Во-первых, эта песня завораживает. Послушайте ее, а потом только попробуйте сказать мне, что вы не готовы простить абсолютно каждого человека в вашей жизни, который когда-либо вас обидел.

Во-вторых, мне кажется вполне логичным, что Шуман понял стихотворение именно так. Любовь всей его жизни, Клара, была недоступна для него в течение пяти лет, и из-за ее отца она тоже была заточена в образной тьме. (Можно даже предположить, что именно Фридрих Вик является той самой змеей, пожирающей ее сердце.) С его точки зрения, несчастье этой женщины и ее недоступность были не поводом для осуждения, а поводом для сочувствия.