Антиклассика. Легкий путеводитель по напряженному миру классической музыки

ХОЛОСТЯК

Один из многих очаровательных исторических фактов заключается в том, что у Чайковского и Брамса – которые входят примерно в десятку важнейших классических композиторов (а их концерты для скрипки входят в тройку самых важных концертов в скрипичном репертуаре) – день рождения в один день: седьмого мая. Это особенно мило, потому что Чайковский постоянно источал всевозможные гадости про Брамса и его музыку, пока однажды они не выпили вместе и не стали лучшими друзьями. В письме своей патронессе Надежде фон Мекк, написанном до той тусовки, Чайковский пишет:

«В Вене Брамс считается вожаком. Брамс – знаменитость, а я – никто. И все же без ложной скромности могу сказать, что я превосхожу Брамса. Если я искренний и честный человек, то должен буду сказать ему: “Герр Брамс! Я считаю вас бездарным человеком, полным притязаний, но совершенно лишенным творческого вдохновения. Я оцениваю вас очень низко и в самом деле смотрю на вас сверху вниз”».

Однако после их первой встречи он написал своему издателю и другу Петру Юргенсону:

«Я напился с Брамсом – знаешь, он чертовски увлечен выпивкой; он очень хороший человек и совсем не такой горделивый, как я себе представлял. У него очень веселый характер, и должен сказать, что часы, проведенные в его компании, оставили мне только приятные воспоминания».

Он также написал, что «симпатичная голова» Брамса напомнила ему голову «приятного, красивого престарелого священника».

Вряд ли это можно считать любовным письмом, конечно. И он так и не проникся музыкой Брамса.

Реальные любовные письма Чайковского – или, вернее сказать, письма, посвященные объектам его романтического интереса (потому что в то время, будучи гомосексуальным мужчиной в России, у него не было права открыто выражать любовь) – представляют собой пронзительное сочетание юмора и пафоса.

В них вы можете найти восхитительные фантазии, типа этой: «Боже мой, что за ангельское создание, и как я жажду быть его рабом, его игрушкой, его собственностью!»

И яркие описания тайных встреч: «Между ужином и театром я прогуливался и встретил юношу потрясающей красоты, хотя и совершенно немецкого типажа. После нашей прогулки я предложил ему деньги, от которых он отказался. Он делает это из любви к искусству и обожает мужчин с бородой».

Но в письме своему брату Модесту, написанном 28 сентября 1876 года, он обнажает конфликт между его гомосексуальностью, с которой он смирился, и болью, которую вызывает у него общественное мнение о его ориентации:

«Ты говоришь, что мне должно быть все равно на qu’en dirat’on! [фр.: “что скажут люди”]. Это правда только отчасти. Есть люди, которые не могут презирать меня за мои недостатки просто потому, что полюбили меня до того, как заподозрили, что я практически потерял свою репутацию. Саша тому пример! Я знаю, что она разгадала правду и безоговорочно прощает меня. То же самое касается и многих других, кого я люблю и уважаю. Ты правда думаешь, что меня не тяготит осознание того, что они жалеют меня и прощают, хотя на самом деле я не сделал ничего плохого! Можешь ли ты понять, что меня убивает мысль о том, что люди, которые меня любят, иногда стыдятся меня! Это случалось уже сто раз, и случится еще сто!»

Читая его письма[152], становится ясно, что он боролся не против своей гомосексуальности, а против общественных сил, которые осуждали его за чувства, и против своей судьбы в этом осуждении. Это несомненно способствовало его депрессии – и окончательному решению жениться на женщине, которую он любил «не в меньшей степени». Письма также рассказали многим о темных эмоциях, запечатленных в его работах.