Антоний и Клеопатра

– Потому что там одни женщины, к чему они не привыкли. Нерон в своем доме не держал женщин, даже прачки у него не было, – объяснил Октавиан и подошел к Ливии Друзилле, чтобы поцеловать, но она резко отвернула голову. – Не глупи, дорогая моя, пожалуйста. Прими свою судьбу с достоинством, как должно жене Цезаря.

Ее мозг усиленно работал. Как странно, что он хочет взять к себе ее сыновей! А он хотел, это очевидно. Поэтому, любя его и понимая, что ее будущее зависит от него, она пожала плечами, улыбнулась и сама поцеловала его.

– Надеюсь, мне не обязательно будет часто видеть их, – сказала она.

– Столько, сколько положено хорошей римской матери. Когда меня не будет в Риме, я надеюсь, ты займешь мое место рядом с ними.

Мальчикам было не по себе, но они не плакали, и, поскольку глаза у них не покраснели, непохоже было, что они уже выплакали все слезы. Они не помнили матери и ни разу не видели своего отчима, даже на Форуме. Нерон держал их в доме под строгим надзором.

У Тиберия были черные волосы и глаза, оливковая кожа и правильные черты лица. Для своего возраста он был высокий, но очень худенький. Октавиан подумал, что это, наверное, из-за отсутствия упражнений. Друз был хорошенький. То, что Октавиан сразу полюбил его, объяснялось его сходством с матерью, хотя глаза были еще синее. Густые черные кудри, полный рот, высокие скулы. Как и Тиберий, он был высокий и худенький. Неужели Нерон никогда не позволял своим детям бегать и играть, чтобы развить мускулы?

– Мне жаль, что ваш tata умер, – произнес Октавиан серьезным тоном, стараясь быть искренним.

– А мне не жаль, – сказал Тиберий.

– И мне не жаль, – пискнул Друз.

– Вот ваша мама, мальчики, – сказал растерявшийся Октавиан.

Они поклонились, глядя во все глаза.

Тиберию эти мужчина и женщина показались дружелюбными, спокойными, совсем не такими, какими с презрением описывал их отец. Если бы Нерон был добрым и отзывчивым, его слова упали бы на благодатную почву. А так все, что он говорил, наоборот, казалось ложью. Испытывая боль от нещадной порки, скрывая слезы и обиду, Тиберий мечтал, мечтал, мечтал освободиться от своего ужасного отца, человека, который пил слишком много вина и уже забыл, что сам когда-то был мальчиком. Наконец освобождение пришло, но Тиберий ожидал, что попадет из огня да в полымя. А вместо этого он нашел Октавиана очень приятным, может быть, из-за его необычной красоты, этих огромных, спокойных серых глаз.

– У вас будут свои комнаты, – сказал Октавиан с улыбкой, – и красивый сад, в котором вы будете играть. Конечно, вы должны учиться, но я хочу, чтобы у вас было достаточно времени на игры. Когда вы подрастете, я буду брать вас с собой в поездки. Важно, чтобы вы увидели мир. Вам это нравится?

– Да, – кивнул Тиберий.

– У тебя лицо слишком серьезное, – сказала Ливия Друзилла, слегка прижав его к себе. – Ты когда-нибудь улыбаешься, Тиберий?

– Нет, – ответил он, найдя ее запах изысканным, а мягкость такой успокаивающей.

Он прижал голову к ее груди и закрыл глаза, чтобы лучше почувствовать ее, втянуть в себя этот душистый аромат.

Друз во все глаза смотрел на Октавиана, как на блестящую золотую статую. Наклонившись к ребенку, Октавиан погладил его по щеке, вздохнул, смахнул слезу.

– Дорогой малыш Друз… – Он упал на колени и схватил мальчика в объятия. – Будь счастлив с нами!

– Теперь моя очередь, Цезарь, – сказала Ливия Друзилла, не отпуская Тиберия. – Подойди, Друз, дай мне обнять тебя.

Но Друз отказался подойти, прильнув к Октавиану.

За обедом потрясенные новоиспеченные родители узнали кое-что о том, почему мальчики у Нерона не прониклись его ненавистью к ним. Признания оказались невинными, но ужасающими. Их детство было холодным, безликим, полным безразличия. Педагог у них был самый дешевый, судя по бухгалтерским книгам Стиха, поэтому мальчики не умели хорошо читать и писать. Хотя сам педагог их не бил, но ему было велено сообщать о всех проступках отцу, который получал огромное удовольствие, наказывая их прутом. Чем больше он напивался, тем сильнее были побои. У них совсем не было игрушек, и это вызвало слезы у Октавиана. Его самого заваливала игрушками его мама, безумно его любившая. У него было все лучшее, что имелось в доме Филиппа.