Антоний и Клеопатра

– Нет. Я сожалею, что тебе пришлось страдать, но не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет моя внешность.

– Внешность – это ось, на которой вращалась моя карьера. Ты не римлянин и не был воспитан римлянином. Ты – иноземец. – Октавиан подался вперед, сверкая глазами. – Я скажу тебе, почему римляне, прагматичный и разумный народ, обожествили Гая Юлия Цезаря. Самый неримский поступок. Они любили его! О многих полководцах говорили, что солдаты готовы умереть за них, но только о Гае Юлии Цезаре говорили, что все жители Рима и всей Италии готовы за него умереть. Когда он ходил по Римскому форуму, по улицам и трущобам Рима или любого другого города Италии, он относился ко всем как к равным себе. Он шутил с ними, он выслушивал рассказы об их горестях, он старался помочь. Рожденный и выросший в трущобах Субуры, он вел себя с неимущими как неимущий: он говорил на их жаргоне, спал с их женщинами, целовал их дурно пахнущих младенцев и плакал, тронутый их положением. И когда те тщеславные и отъявленные снобы, жадные до денег, убили его, народ Рима и Италии не мог перенести эту потерю. Это они сделали его богом, а не сенат! Фактически сенат – ведомый Марком Антонием! – пытался всеми известными ему способами помешать обожествлению Цезаря. Не удалось. Клиентов у него был легион, и я наследовал их вместе с его состоянием.

Он поднялся, обошел стол и встал перед испуганным юношей, глядя на него сверху.

– Позволить народу Рима и Италии увидеть тебя, Птолемей Цезарь, – и они забудут обо всем. Они полюбят тебя сразу и будут безумно рады. А я? Меня назавтра же забудут. Весь мой четырнадцатилетний труд пойдет прахом. Льстивый сенат начнет подлизываться к тебе, сделает тебя римским гражданином и, может быть, на следующий же день назначит консулом. Ты будешь править не только Египтом и Востоком, но и Римом, несомненно, сможешь назвать себя хоть пожизненным диктатором, хоть царем. Сам божественный Юлий начал уже смягчать наши mos maiorum, потом мы, три триумвира, почти сломали традиции, и теперь, когда Антоний уже не соперник мне, я – неоспоримый хозяин Рима. То есть при условии, что ни Рим, ни Италия никогда тебя не увидят. Я намерен править Римом и его владениями как автократ, молодой Птолемей Цезарь. Ибо Рим находится сейчас в таком положении, что готов согласиться с подобным правлением. Если народ увидит тебя в Риме, он примет тебя. Но ты будешь править так, как научила тебя твоя мать, – царь, сидящий на Капитолии и вершащий суд, словно Минос у ворот Гадеса. Ты не видишь в этом ничего предосудительного, несмотря на все твои либеральные программы реформ в Александрии и Египте. А мое правление будет невидимым. На мне не будет диадемы или тиары – знака моей власти, и я не разрешу моей любимой жене носить ее. Мы будем продолжать жить в нашем доме, и пусть Рим думает, что правление в нем демократическое. Вот почему ты должен умереть. Чтобы Рим оставался римским.

Выражение лица Цезариона все время менялось: удивление, горе, задумчивость, гнев, печаль, понимание. Но не было ни смущения, ни замешательства.

– Я понимаю, – медленно проговорил он. – Я действительно понимаю и не могу винить тебя.

– Ты на самом деле сын божественного Цезаря и наследовал его блестящий интеллект. Жаль, что я никогда не увижу, наследовал ли ты его военный гений, но у меня есть несколько очень хороших полководцев, и я не боюсь царя парфян, с которым я намерен заключить мир. Одним из краеугольных камней моего правления будет мир. Война, по сути, самое расточительное занятие – от жизней до денег, и я не позволю римским легионам диктовать форму правления в Риме или выбирать правителя.

Цезарион чувствовал, что теперь он продолжает говорить, чтобы оттянуть момент казни.

«О мама! Почему ты мне не доверяла? Разве ты не знала того, что объяснил мне только что римский сын Цезаря? Антоний, конечно, должен был сказать, но Антоний был твоей марионеткой. Не потому, что ты опаивала его, а потому, что он любил тебя. Ты должна была сказать мне. Но может быть, ты сама этого не понимала, а Антоний был слишком занят, доказывая, что он достоин твоей любви, и не считал важным мое положение».