Антоний и Клеопатра

Аполлодор повернулся и углубился в замысловатый лабиринт зданий, Октавиан и его друзья последовали за ним. Вскоре они подошли еще к одной стене, покрытой яркими двумерными изображениями и любопытными значками. В Мемфисе Октавиану сказали, что это иероглифы. Каждый символ означал слово, но для него они были непонятны.

– Мы сейчас войдем в некрополь Сема, – пояснил Аполлодор, остановившись. – Здесь похоронены члены дома Птолемеев и Александр Великий. Гробница царицы находится у морской стены, здесь.

Он показал на странное строение из красного камня.

Октавиан взглянул на огромные бронзовые двери, потом на леса, подъемный механизм и корзину.

– Ну что ж, по крайней мере, нетрудно будет поднять ее наверх, – сказал он. – Прокулей, Тирс, поднимитесь наверх этих лесов и войдите внутрь через отверстие.

– Если ты сделаешь это, господин, она услышит, что ты идешь, и умрет, прежде чем твои люди приблизятся к ней, – предупредил Аполлодор.

– Cacat! Мне надо поговорить с ней, и я хочу, чтобы она была жива!

– Есть переговорная трубка, вот, около дверей. Подуй в нее, и это даст знать царице, что кто-то снаружи хочет ей что-то сказать.

Октавиан подул.

Послышался голос, удивительно четкий, но пронзительный:

– Да?

– Я – Цезарь, и я хочу поговорить с тобой. Открой дверь и выйди.

– Нет, нет! – воскликнула она в ответ. – Я не буду говорить с Октавианом! Пусть это будет кто угодно, только не Октавиан! Я не выйду, а если ты попытаешься войти, я убью себя.

Октавиан обратился к Аполлодору, который стоял с видом мученика:

– Скажи ее несносному величеству, что здесь со мной Гай Прокулей, и спроси, будет ли она говорить с ним.

– Прокулей? – спросил высокий голос. – Да, я буду говорить с Прокулеем. Антоний говорил мне на смертном одре, что я могу доверять Прокулею. Пусть он говорит.

– На таком расстоянии она не сможет отличить один голос от другого, – шепнул Октавиан Прокулею.

Но очевидно, она все-таки различала голоса, потому что, когда Октавиан, позволив ей говорить с Прокулеем, попытался сам продолжить этот странный разговор, она узнала его и отказалась отвечать. И не согласилась говорить ни с Тирсом, ни с Эпафродитом.

– Я не верю этому! – крикнул Октавиан и повернулся к Аполлодору. – Принеси вино, воду, еду, кресло и стол. Если мне придется выманивать ее несносное величество из этой крепости, то, по крайней мере, надо устроиться поудобнее.

Но для бедного Прокулея удобств не предусматривалось. Трубка находилась на стене слишком высоко, и сидеть в кресле он не мог, но спустя несколько часов появился Аполлодор с высоким стулом, который, как заподозрил Октавиан, был спешно сделан именно для этой цели. Отсюда и задержка. Прокулею было приказано заверить Клеопатру, что с ней ничего не случится, что Октавиан не намерен убивать ее и что ее дети будут целы и невредимы. Больше всего ее беспокоили дети, и не только их безопасность, но и судьба. Пока Октавиан не согласится позволить одному из них править в Александрии, а другому в Фивах, она не выйдет. Прокулей спорил, умолял, задабривал, упрашивал, убеждал, снова спорил, подлизывался, дразнил – все напрасно.

– Зачем этот фарс? – спросил Тирс Октавиана, когда стало уже темно и пришли дворцовые слуги с факелами, чтобы осветить место действия. – Она ведь понимает, что ты не можешь обещать ей то, чего она просит! И почему она не хочет говорить с тобой? Она же знает, что ты здесь!

– Она боится, что, если она заговорит со мной, никто больше не услышит нашего разговора. Это способ как-то увековечить ее слова. Она знает, что Прокулей – ученый, писатель, хронист.

– Мы, конечно, сможем войти сверху с наступлением темноты?

– Нет, она еще недостаточно устала. Я хочу так измотать ее и утомить, чтобы она потеряла бдительность. Только тогда мы сможем войти.

– В данный момент, Цезарь, твоя главная проблема – я, – сказал Прокулей. – Я очень устал, голова кружится. Я готов сделать для тебя что угодно, но тело отказывается мне повиноваться.

В этот момент прибыл Гай Корнелий Галл. Его красивое лицо было свежим, серые глаза – настороженными. У Октавиана появилась идея.

– Спроси у ее несносного величества, будет ли она говорить с другим, таким же известным автором, – сказал он. – Скажи ей, что ты плохо себя чувствуешь или что я отозвал тебя, – что-нибудь, все, что угодно!

– Да, я буду говорить с Галлом, – ответил голос, уже не такой сильный спустя двенадцать часов.

Разговор продолжался, пока не взошло солнце и все утро – двадцать четыре часа. К счастью, небольшой участок перед дверьми был хорошо защищен от летнего солнца. Ее голос совсем ослаб. Теперь он звучал так, словно у нее уже не осталось сил приказывать. Но, имея такую сестру, как Октавия, Октавиан знал, как женщина может сражаться за своих детей.

Наконец, уже к концу дня, Октавиан кивнул: