Антропология детства. Прошлое о современности

В ходе этих исследований было сделано замечательное открытие: маленький человек начинает свой жизненный путь с умения радоваться за других. Но с возрастом сорадование резко падает, а сострадание, отзывчивость на беду другого — набирает силу. Младшие школьники уже стремятся уберечь товарища от наказания, но выступают против его награды (Абраменкова 2000).

Можно предположить, что детское сорадование вырастает на базе неких врождённых афилиативных механизмов, заложенных в видовой программе человека. Тех самых механизмов, которые делают из человека «социальное животное», толкают его жить сообща и взаимодействовать с другими людьми. На этой же основе, скорее всего, прорастает то, что так блестяще представил Эрих Фромм как экзистенциальные потребности: потребность в приобщённости к миру и потребность в укоренённости, которые вместе со стремлением к самореализации, с острым переживанием своей тождественности и индивидуальности становятся лейтмотивом не только человеческой жизни, но и вектором исторического развития. Веками человек стремится к свободе и независимости. Но за свободу, которую он обретает по мере развития цивилизации, приходится дорого платить — одиночеством, утратой чувства безопасности и гармонии с окружающим миром. Экзистенциальная природа человека требует со-бытия с другими людьми. Уникальность и обособленность пугают и оборачиваются бегством от свободы (Фромм 1995, 2008).

Возвращаясь к теме нравственного развития ребёнка, можно только надеяться, что испарившееся детское непосредственное сорадование в старшем возрасте может снова появиться, но уже как плод «второго рождения» и новая ценностно-смысловая структура личности. Это можно представить как восхождение по условной траектории нравственного роста: «Сострадают люди, сорадуются ангелы» (Ж.-П. Рихтер, цит. по Абраменкова 2000).

* * *

Вряд ли можно говорить об онтогенезе нравственности. Она явно не прорастает как атрибут онтогенетического развития ребёнка и не растёт вместе с ребёнком. Это становление иного рода, то, что принято называть самостроением личности — плод самостоятельной работы и собственных открытий. И Ж. Пиаже, и Л. Кольберг, и А. Н. Леонтьев лишь намечают основные контрапункты этого пути. Все эти столь различные исследователи, каждый на своём материале, приходят к общему заключению, что изменения нравственного модуса личности теснейшим образом связаны с изменением системы социальных отношений человека с миром.

Нравственный рост происходит по мере расширения горизонтов видимого мира, по мере преодоления плена ситуации «здесь и теперь». По мере того, как система отношений человека с миром становится более богатой и разнообразной, обретаются новые ценности и рождаются новые мотивы деятельности. Всё это заставляет человека создавать свою систему оценок, которая в свою очередь будет задавать нравственные ориентиры личности.

Нравственные императивы и моральные суждения конвенциональны и, как показал Л. Кольберг, человек может мыслить как представитель своей группы. Меняется масштаб группы «своих», меняется и система оценок. В малой группе складывается своя «групповая мораль» и своего рода «нравственный эгоцентризм», по логике «свой парень» и «у нас так принято». Если «свои» разрастаются до масштабов общества или государства, нравственность здесь легко приравнивается к нормативности и законности. Ярким примером тому может быть позиция государственника: государственные интересы представляются мерилом нравственности. Во всех случаях коллективные интересы становятся точкой отсчёта для понятий добра и зла.

Здесь можно увидеть неожиданную перекличку с Л. Н. Толстым. Возводя нравственную эволюцию человека к христианским заповедям, предшествующей христианству стадией Толстой считал «язычески-общественное или семейно-государственное» отношению к миру. Последнее подразумевает «нравственные учения, требующие от человека служения той совокупности людей, благо которой признаётся целью жизни», Толстой называет их «семейно-общественной или государственной нравственностью» (Лукацкий 2014).