АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Я знаю, что Александр Исаевич ведет себя так, как будто бы у него никогда не было никакой другой жены, кроме Светловой. И я хочу, очень хочу, активно хочу выхода моей книги. Хочу, чтобы люди поняли, что в жизни Александра Исаевича я не была нулем, что не зря ему отдана почти вся моя сознательная жизнь.

С другой стороны, все, кто теперь писал о Солженицыне, писали обо мне неправду. Неправда эта зачастую сродни клевете и всегда была направлена на то, чтобы исказить мой образ в другую сторону. Оказывается, например, что мне, жене политзаключенного с 1945–1951-й год, «чуждо мученичество». Оказывается, что отъезд Александра Исаевича из Марфина «облегчал развод Решетовской». Той самой Реше-товской, которая в это время, потеряв Москву и научную работу оттого, что была женой политзаключенного, уже год как жила в Рязани и мечтала теперь здесь, в провинции, обойтись вообще без развода. Развод пришлось оформлять через два года после отъезда мужа из Марфина, когда мне на моей новой работе, в Рязанском сельскохозяйственном институте, предложили заполнить ту же самую, что и в Москве, злополучную спецанкету. Но я не могла потерять еще и эту работу.

Помимо прочего, мне нужно было зарабатывать деньги для ежемесячных посылок Сане в Экибастузский лагерь.

Оказывается, что выжить в этом лагере Александру Исаевичу помогло только «отсутствие иллюзий», а помощь родных, бывшей жены почему-то совсем не попадала в поле зрения биографов, и т. д., и т. д. Вот еще почему я заинтересована в выходе своей книги, в ее рекламе. И я охотно иду на предложения АПН на интервью.

22 февраля меня поселяют в гостинице «Россия». Окно моего номера на восьмом этаже выходит на Красную площадь. На первом плане — храм Василия Блаженного, за ним — Кремль. Купола храма играют на солнце своим разноцветьем. Трудно оторвать глаза от открывающегося вида. Неплохо выбран фон для будущего телеинтервью. Однако этот эффектный фон не пригодился. Режиссеры решили снимать меня за моим рабочим столом в Рязани.

1 апреля я уже видела отснятое телеинтервью. Смотрела как бы со стороны: жаль было эту растерзанную женщину. Со мной вместе на просмотре был Кирилл Симонян. «Никакая актриса не сыграла бы тебя!» — сказал он мне потом. Сестра его Надя рассказывала позже, как сильно он был расстроен в тот вечер. На ее вопрос о причине произнес только одно слово: «Наташа!»

Все это время (не месяцы, годы!) состояние мое было тяжелым: нервность, подавленность, но и возбужденность, расторможенность, как говорят врачи. А в интервью вдруг — непредусмотренный вопрос: «Наталья Алексеевна, Вы видели телеинтервью с Виткевичем? Вы верите ему?»

— Я не могу не верить Виткевичу! — немедленно отвечаю я.

В голове у меня рассказ Виткевича о следствии 1945-го года. И я тут же произношу целый монолог о честности, прямоте Николая Дмитриевича, в которой я не раз убеждалась на всем протяжении нашей с ним дружбы. И вот в телеинтервью вместо этого монолога сразу вслед за моим «Не могу не верить Виткевичу!» на экране вдруг оказывается сам Виткевич с «Архипелагом…» в руках, произносящий: «В этой книге на каждой странице можно найти противоречие с истиной». Даже просмотрев все это, я ничего сразу не поняла. Только позже до меня дошло, зачем был задан мне непредусмотренный вопрос, как пригодилась режиссерам моя «расторможенность» и мое наивное к ним доверие.

В феврале, сразу после высылки Александра Исаевича, интервью были взяты АПН не только у меня. Среди интервьюированных был отец Всеволод Шпиллер, настоятель церкви Николы на Кузнецах в Москве. Он был хорошо знаком с Александром Исаевичем и имел основания говорить о его духовном облике. Интервью Шпиллера вызвало сильнейшее раздражение в московских либеральных кругах. Но мне все, что сказал отец Всеволод, кажется очень значительным. У меня сохранился текст интервью Шпиллера, который он подарил мне лично. В книге, изданной АПН, — «В круге последнем» — этот текст был несколько искажен. Отец Всеволод писал:

«При встречах с ним и при чтении многих его вещей создавалось впечатление, что он повсюду ищет правду. (…) Казалось, что он живет правдолюбием. (…) Я думаю, что правду, как мы, христиане, ее понимаем и видим, Солженицын искажал. (…)

Нет в мире ничего выше сострадания и жалости. Не мстительность, а они должны жить в нас и распространяться не только на безвинно страдающих. И уж кому-кому, как не русскому писателю, знать, что носителями правды и высшего добра только и могут быть умеющие сострадать.

(…)…ложь обличается правдой, но правда открывается человеку только в любви и любовью. Добро и правда с одной стороны и с другой — зло и ложь принадлежат к противоположным, онтологически разным реальностям».