Апоптоз

Так странно – молодым своим телом лежать в этом розовом пыльном воздухе и чувствовать сквозь свет и толщу кожи мнимую силу собственного черепа и тазовых костей, которые я никогда не увижу своими глазами, пусть и ношу их с собой каждый день. Они высветятся только на рабочей кушетке патологоанатома (или на чем там режут людей), который распахнет меня, как утренние занавески, и, полив цветы и разобравшись с мелкими бытовыми поручениями, зашьет свои окровавленные лакейские перчатки и грязные простыни прямо мне в утробу. Чтобы не подтекала, ведь все мы, как известно, пропитаны слезами. И глубокий раковинообразный пуп, метка рожденных, который прежде глядел, не моргая, как глаз в небеса, отъедет в сторону или вовсе распадется надвое, и пропадет тогда связь с космосом, как говорит отец, и подрубится корень жизни, как говорят даосы. Интересно, покажет ли вскрытие, что я за человек. Интересно, покажет ли вскрытие, человек ли я.

Однажды, бабушка еще была жива, я поехала в Петербург, одна и в марте. Всю ночь мои соседи по плацкарту, толстые щерботные пенсионеры, две женщины – двое мужчин с одинаковой причем длиной волос, мерились тостами, запивая их пластиковыми стопками с водкой. За Россию, за богатство, за хороший секс. И я, укрывшись с головой колючим, пропахшим историями одеялом, неслась ногами вперед и, дыша губами в окно в позе эмбриона, думала, как этих некрасивых золотозубых людей может вообще кто-то хотеть. Слава богу, полкой ниже трясся однорукий дагестанец-военный, громко игравший со студентами в карты на деньги и со смешком приговаривавший, что Аллах ничего не видит, потому что у поезда есть крыша. Опять шоха пошла, ну-ну, подкинь еще!

Я так и не смогла заснуть. Сразу после пьянки угомонившихся стариков где-то справа, дальше по скелету вагона, очнулся молчаливый мужчина шинельного типа и начал то читать ладонь, то медленно считать накопленную мелочь, схороненную в жестяной банке. Копейка к копейке, рубль за рублем. Настоящая пытка. Что ж, ладно, Сатана тоже был путешественником.

В круглый утренний час мы прибыли на Московский вокзал. На раз – финальные содрогания поезда, на два – последние рваные полурывки, на три – серый петербургский перрон обдало вареным зевом открывшихся вагонов. Люди зигзагообразно полетели вперед, оставляя за собой ноги и руки, волочившие потрепанные сумки и чемоданы. Истерично затягиваясь свежим морозным воздухом, как будто почти забытым за девять часов езды. Вот они, мои подпитые пенсионеры, идут, посмеиваясь. Сейчас с натугой плюхнутся в прокуренное такси и, сладковато посвистывая, поедут на полупустую съемную квартиру о двух комнатах, куда-нибудь в район Девяткино или Купчино – отсыпаться перед грядущим валтасаровым пиром. А нелюдимый бухгалтер-шептун, как и я, с силой оттолкнет тяжелые вокзальные двери и, наспех перекрестившись, вступит в полусонный город, затеряется в толпе лиц и тел. Будет слоняться по улицам и ждать, когда откроются первые едальни, где можно испить чаю на все сто посчитанных рублей, пока уборщица дешевой гостиницы прибирает еще не его отсыревший угол. Интересно, кто он, этот человек, что он делает наедине с самим собой.

Температуре тем утром уже некуда было падать. Пока Петербург продирал замерзшие глаза, я бездумно бродила по впадающим друг в друга переулкам, переставляя буквы в их названиях и так пытаясь отвлечься от скулящего чувства ревности – делить этот город ни с кем не хотелось. Ни с одним из всех этих людей, и я знаю, что городам нравятся, когда их эгоистично любят. Прямо, налево, прямо, направо, перекресток буквой Т – и вот, сделав очередной спонтанный сворот, я наткнулась на ствол блестящей водосточной трубы, где будто бы древнерусской прописью было размашисто выведено черным спиртовым маркером – «Господи, где я?» Чуть ближе оказалось, что кто-то несогласный исправил автора на «Господи, кто я?», и неясно, чей вариант оказался более точным. В конце улицы, оперевшись о желтую стену вздутой шубой, в полуприседе стоял бездомный старик, по-бабьи завернутый в красную проеденную шаль, и охранял беременную кошку. Это не все. Скоро, уже через пару часов, наевшись вчерашних пирожков с капустой, я остановлюсь на канале Грибоедова и стану частью толпы из бродяг, студентов и безработных, слушающих, как седой трубач дядя Миша, вытянувшись в небо на высоком складном стуле, играет «Боже, Царя храни». Такая вот христоматийная Россия.