Апоптоз

Так, под натужный звон колоколов я начала медленно разворачиваться назад, чувствуя себя стрелкой в часах, которую кто-то переводит. Сейчас я отправлю себя обратно, в прошлое, уже становящееся будущим, вон туда, к последнему перекрестку, к которому успела войти в доверие, а потом попробую отключиться, пролезть в свою память и приказать ей восстановить весь пройденный путь. Погружусь в самодельный гипноз. Мы же уже это проходили, правда? Но человек только предполагает.

Не успела я и шагу ступить, как вдруг мою голову что-то дернуло, как своевольно, бывает, дергаются конечности перед сном, и справа, на пыльной стене высящегося дома, застался врасплох темно-персиковый силуэт, чем-то напоминающий мою сестру. Обрисованный вечерним измотанным солнцем до мелкого пуха волос на голове, с неестественно острыми плечами и короткой мясистой шеей, силуэт замер, видать, и правда испугался. Несколько секунд он изучающе смотрел на меня, будто копался во всей моей машинерии и так, наверное, пытался понять, представляю ли я опасность. А потом, давясь беззвучным смехом от моего замешательства, женщина начала повторять все мои движения, играя роль прилипчивой болезни. Я поворачивала голову – и она тоже. Я поднимала руку – и она поднимала свою. Я пробовала бежать – и она бежала за мной, перебирая своими каменными ногами. И было что-то чудовищное в том, что от нее невозможно было отделаться. С каждой минутой она все сильнее и сильнее вживлялась, врастала в меня, все быстрее и точнее становилась ее пародия. В какой-то момент, чувствуя, что так больше продолжаться не может, что еще чуть-чуть – и, замученная этим мытарством, я упаду в обморок, я собрала все живое, что еще во мне было, и, удачно подгадав угол, схватила ее за холодное трафаретное горло и что было сил стянула его пальцами. Попалась, мразь. Что, думала, каждой твари по паре? Ошиблась. Теперь знай свое место. Доли секунды – и вот голова женщины начала наливаться жирной коричневой краской, заражающей все ее дрожащее меркнущее тело. Черные ноздри раздувались, предсмертно ловили воздух. Поддержанная боем своего разъяренного сердца, я туго стягивала ее шейные вены, представляя, как прямо сейчас сужается ее мир – от краев к самому центру, убегающим кругляшком концовки старых фильмов. Еще чуть-чуть, еще немного, ну же… ну…

Ключ в замке с хрустом провернулся дважды, крякнула металлическая ручка, и четыре ноги, две – коротких, миндалеобразных, сестринских, две – его, грузных, неандертальских, зашуршали в коридоре. Прозвучала короткая скрежещущая мелодия. Мир пришел в свое привычное движение.

Вместе и опять. Вот же черт. Перевернувшись с бока на спину, я уперлась взглядом в потолок, горизонтально слушая, как освобождается от их тел замаянная обувь и верхняя одежда, подвешиваемая на гвоздь в стене. Я знаю, что будет дальше. Сперва они пройдут на кухню, повесят свои сумки на обтесанные плечи единственного стула, моего, рабочего. Сестра смахнет в фарфоровую морскую раковину два колечка, оба – с указательных. Он – нальет себе стакан холодной водопроводной воды. Будет громко глотать кадыком. Потом, пропуская друг друга вперед, они юркнут в ванную, где надвое вымоют руки с мылом, резко пахнущим прогорклым манго, капли сотрут о застиранное и еще влажное желтое полотенце, которым пару часов назад вытерлась я, и, о чем-то солено перешептываясь, направятся сюда, в комнату, чтобы после дежурного приветствия сказать мне какие-то абсолютно ненужные слова, подразумевающие все, что угодно, кроме их истинных планов: сейчас начнется прелюбодействие.

У меня оставалось еще несколько немых минут. Я тяжело приподнялась на руках: низ живота все так же ухал. Через шторную щель за мной подглядывало по-петербургски стемневшее небо. Я глянула на свои голубо-серые ступни: да, от балерины у меня только халюс вальгус. Может, так тело мне с детства подсказывало, чем на самом деле мне следует заниматься. Сейчас бы дело уже шло к пенсии, как того и требует мой настоящий возраст.