Апостол свободы

«За ужином всегда становилось весело, стоило Левскому запеть своим приятным голосом какую-нибудь народную песню. Он очень хорошо пел „Давно ли ты, девица, пошла в монашки“[164] и „Девушка-боснийка“… Говорили мы всегда про организацию комитетов и пропаганду среди народа. Левский считал, что нельзя торопиться с восстанием, а следует сначала подготовить народ к борьбе за политическое освобождение, но для этого в народ должны пойти апостолы с проповедью свободы. Независимо от этого он считал нужным привлечь к этой тяжкой и великой задаче учителей и молодых священников, от которых многого ожидал и считал, что они могут немало сделать, чтобы посеять семена свободы среди народных масс — ремесленников, торговцев и крестьян, — у которых следует в первую очередь поднять сознание свободы и человеческих прав…. таким образом, утверждал он, надо поработать среди народа не менее 10–15 лет и только тогда поднимать восстание»[165].

В своих воспоминаниях Обретенов делится также личными впечатлениями о Левеком:

«Левский был среднего роста, живой и смелый, имел ясный и трезвый ум, железную волю и редкое постоянство. Наружно у него были нежные черты лица, живые глаза и интеллигентный взгляд. Он всегда бывал весел и напевал какую-нибудь народную песню; шутить он не любил. В обращении с каждым был вежлив, учтив и любезен, не был расточителен, не занимался сплетнями, не употреблял никаких спиртных напитков, не курил, пил только чай. Не любил роскоши, одевался хотя и скромно, но аккуратно и прилично. Никогда не сидел без дела, никогда не хвастался, любил слушать, как Каравелов рассказывает что-нибудь из нашей истории или из истории других стран. Он был очень скрытен, и когда его спросят о чем-нибудь, обдумывал ответ и тогда уже отвечал коротко, в нескольких словах. Словоохотлив не был, но когда заговаривал о народном деле и увлекался, был так красноречив, что очаровывал слушателей. Презирал тех, кто ведет распущенную жизнь, сам был очень скромен, даже не умел ругаться. Мы много раз предлагали ему пойти на прогулку или зайти в пивную „Штробар“, где собирались болгары, но он каждый раз отказывался под тем предлогом, что румынская тайная полиция может разнюхать о том, что он в Бухаресте, и выдать его туркам»[166].

Общее собрание началось позднее, чем было намечено, 29 апреля. А до этого уже съехавшиеся делегаты торжественно отпраздновали пасху. Наверное, в мыслях Левский возвращался к тому дню, когда восемь лет назад, на пасху, он публично взял назад свой обет служить богу и посвятил свою жизнь, полностью и без остатка, служению свободе — единственному божеству, которое признавал на деле и апостолом которого стал. Всего восемь лет прошло, а как много за это время изменилось! Тогда он был молод и неопытен и скорее ощущал, чем ясно представлял себе, что именно должен сделать, а страна его лежала перед ним как непаханная целина. За эти годы он провел борозды от одного конца Болгарии до другого, от Никополя до Родоп и от Софии до Бургаса. Семя брошено в почву. Правда, иные семена отнесло ветром, другие упали на бесплодный камень, но большинство уже дает плоды, хорошие плоды. Тогда его почти никто не знал, кроме близких соратников; теперь же нет турка или болгарина, который не слышал бы о нем. А завтра его повесят турки, движимые отчаянным стремлением задушить свободу, или народ сделает его премьер-министром, а то и предложит корону, как предложил ее некогда Ивайло.[167] Но ни петля, ни министерский портфель, ни корона его не устраивают. Однажды крестьяне спросили его: «Бай Васил, когда Болгария будет свободна, кого поставим царем?». Он ответил: «Если мы деремся с турками только затем, чтобы получить царя, то мы дураки. У нас и сейчас есть султан. Нам нужен не господин, а свобода и человеческое равенство».

Крестьяне упорствовали.