Аппликации

скрита, скучаю в пригоршне общепита, не от любви, но всё крепко сбито, уйди в

себя, потом, вернувшись, открой мне двери – я засыпаю с кровавой Мэри, ми-

гает лампочка – мы сгорели, себя любя.

Вере Павловне снится десятый сон – с двенадцати до четырех утра в «Шоко-

ладнице» с Мартой Кетро, вдруг заходит она – Незнакомка с посохом из ливан-

ского кедра (нет, посох ей не идет), сидит за соседним столиком, перья павлина

колышутся – сила ветра в этом районе слишком значительна, пламя стирает лёд.

Вера Павловна пишет с Мартиного лэптопа, и завтра под вальсы Шнитке черкну

пару слов ей – держаться на нитке, страницы листать и летать. А вот примечание

о Незнакомке, здесь мелким шрифтом на самой кромке, но звуки трения слиш-

ком громки, молчание – благодать.

А я та самая Незнакомка, редактор текста, пишите громко («дышите громко»

сказать хотела apres moi). Они сидят здесь – табак и дьявол, и кто здесь правил, без этих правил не быть им рядом, но я купила на них права. Я сижу здесь с ли-

ванским кедром, Вера блуждает по темным недрам, а тот, кого назвать невоз-

можно, пишет и спит. А завтра кто-то из них проснется и к новому миру прикос-

нется, себя потеряет, потом найдется, the morn will come and the meat.

60Зеленая кружевная

перчатка

Оливковая роща

Мистер Пруфрок курил кальян в британском доминионе – сердце красавицы

склонно к изменчивым отклонениям от оси, пигмеи несли ему сахар-сырец, он

уже помышлял о короне, примерял горностай, а пигмеи твердят: «Откуси». Он

доставал из ловушки безвременья только зубные протезы – память от сахарной

пудры врастала в коричневый грунт, чтоб никого не забыть, он читал наставле-

нья Терезы – вера есть мера любви, исторический бунт. Пусть все дети и двор-

ники Британской империи читают мои сонеты о лилии в долине и пространстве

ночных дорог, пигмеи несут птифуры, по моде ночной одеты, мода есть мера ве-

щей, исторический Бог. В классе восьмом вдохновение точит твои софиты, рас-

поряжаться здесь как дома, как в метрополии, зря, высыпайте шашки обратно в

стол – вы уже убиты, искупая чужою кровью и над добром царя – чужое добро

родней своего, кто бы мог сомневаться, право, пусть все дети и дворники Бри-

танской империи учат правила нашей игры, пигмеи приносят ломберный стол, слева Бог и мое право, справа какие-нибудь неусвоенные миры. Мистер Пруф-

рок любит мадам Люсинду, она читает мисс Остин, раскладывает пасьянсы – то

Джон выпадает, то Джим, наш общий мозг временами бывает костен, но все-

таки верен и вечно нерасторжим. Пусть все дети и дворники Британской импе-

рии станут большим пигмеем, приносят сахар-сырец и варят качественный ра-

финад, если сгорим, то хотя бы себя согреем, рядом находится ВДНХ – безраз-

мерный ад.

Оливковая роща 61

Зарубежная поэзия

Дорогой месье Тургенев, вот маникюр на дому предлагают дешево, бабочка

из улитки никогда не родится, их съела моя Му-му, и жители здешних имений, ночью зарыв пожитки, отправились прямо в рай, где всем танцевать канкан, се-

годня варить буайбес велела мадам Полина, а вам откуда помнить, но был же

причетник пьян, не всё же дешево – только слова и вина. Мадам Полина глядит

на обложку – опять Монтень, ну надо было в школе учить французский, в сло-

гах плутая, но как всегда не сложилось, Ванечка, бог мой, лень, ну ты подумай, какая грамматика, я живая. А вот еще переводы из Гейне, но это уже не слог, хо-

дить босиком по отмели, верхнюю до срывая, если бы ты был мой, совсем ниче-

го бы не смог, ну выучил азбуку, выпек три каравая, а здесь приходит серафим, вырывает тебе язык, вставляет свой камертон в хроническую трахею, и ты пони-

маешь, что грех твой уже велик, ты равен яблоку и равноценен змею. И ты пони-

маешь, что расточаешь яд на тех других, которым не нужно яда, ну выучил аз-

буку, буквы стоят подряд, никто не выбьется на миллиметр из ряда. Кому при-

знаться – я же не знаю нот, и в свой черед расписки твои скрываю, какие цифи-

ри, Ваня, подайте йод, а рана в горле зарубцевалась к маю.

62 Зарубежная

поэзия

Обозначенное присутствие

Ей всегда по утрам не хватало хлеба, приходилось спускаться один квартал, ибо жизнь была пуста и нелепа, и рассвет над городом слишком ал. Ей всегда

по утрам не хватало джина, гладиолусов или морских солей, эта жажда крови –

почти причина, уходи отсюда и не жалей. Ибо жизнь была пуста и нелепа, двор-

ник крал облигации на трюмо, выходила из дома и шла до склепа, а потом об-

ратно, вот так само всё должно, наверное, разрешиться, генеральской дочери

важный вид, кашемир развит и стальная спица над огнем, как лист, партитура

спит. Ей всегда по утрам не хватало слова, выходила на улицу – дворник здесь, существую, значит – пишу вам снова, и еще сто грамм корнишонов взвесь. Ты

проходишь с этой крупицей в желтом, на других не смотришь, они молчат, ну

еще один оказался чертом, накормил говядиною зайчат, ну еще один словно

мелким бесом, на прилавке нежится свежий бри, посмеяться хочется над про-

цессом, над своим забвением, говори. Эта память девичья здесь в упадке, во-

лос долог, да безответен ум, корешки твои были прежде сладки, а теперь верш-