Аппликации

ли в угол, закрыв глаза, и всё, что вокруг, становится соразмерно дубовой раме, на раме горит слеза, почти бирюза, топили довольно скверно.

Русский

Гамлет

79

***

Никогда не хотелось расходовать жар на северные широты, и в декабре, Варвара, термометр треснул, бог весть, на каком нуле, абсолютный ноль недо-

стижим, в журналах вот тесты – кто ты, какое растение или животное, свет вы-

ключают в шесть. Из всей женской прозы мне нравится только Нарбикова, да и

то всегда не по делу, приходится вязать новые шарфы, вечно жить на ветру, че-

рез несколько дней повесить на дверь омелу, через несколько лет вернуться до-

мой в Тарту, и в театре кабуки висят на заднике черные рыбки Климта, рожден-

ной актрисой театра кабуки уже не отмыть лица, побежишь за ним и в пролете

лестничном крикнешь, что будет с ним-то, ничего возможного, белые лилии и

ленца, и не нужно отражаться во всех поверхностях, и речистым не нужно быть, за словом не лезть в кушак, здесь песок и соль, и искусство не будет чистым, ни-

куда не падаешь, всё остается так, как было раньше, осенью, что-то ведь рань-

ше было – она надевает чулки, выносит кисти во двор, друг дома приносит хо-

зяйственное по 10 копеек мыло, во взгляде его печальном немеет любви укор, они лежат здесь рядом, не хотят, чтобы было забыто, греют мягкие кисти, пря-

чут в чулан холсты, а память – это пепельница или густое сито, и в будущей неиз-

вестности мы будем опять на «ты». Не думай, что я плачу здесь, орошаю блокнот

слезами (хотя это обычно так и бывает, когда в столбик всё про одно), если мы

что-то строили, то разрушали сами, и у туннеля светлого тоже бывает дно. Она

надевает чулки и зовет его в «Кофе-хаус» выпить глинтвейна, после двенадца-

ти, когда все потенциальные свидетели спят, они вспоминают детство и пьют ке-

лейно, потом стыдливые ангелы выключают видеоряд, если это просто сказка, былье под катом, тогда вообще ничего не было, и сказка – ложь, ты не пишешь

мне сообщения, и курсор не сочится ядом, ничего не оставлю я там, и небывше-

го не тревожь, а если всё это правда, никуда ее не приладить, не использовать

в сочинении годовых отчетов-поэм, я хочу быть смешной и глупою, я хочу твою

руку гладить, на щеке твоей после холода оставлять свой тональный крем.

80

***

Если бы я не была пьяна, то запомнила бы – твой любимый Летов, а не тот

голубой тюльпан на Новослободской за пять минут после марта, я не буду же-

ной поэта, какая жена у поэтов – не напишешь тебе посвящение, это напрасный

труд. Не узнаешь себя ни в ком – разве все они ей писали, прижимали к сердцу

холодному натощак, а потом получалась одна баллада о черной шали, да и то

сокращенная, в переработке, так. Я совсем не умею вычеркивать, я тебя грею в

плоти и крови своей, разбавленной сургучом, и никто не скажет – куда же вы все

идете, там вы все опять останетесь ни при чем, и никто не прижмет тебя к сердцу

холодному за обедом, не расскажет о том, что Новиков умер сам, а другие тоже

ушли, не сказать, что следом, неизвестным образом, в пудинге стынет plum. Как

мы думали, что токай и немного сыра, и стихов немного, французский эпиграф

врозь, что за час до марта было немного сыро, ничего объяснить друг другу не

удалось, а потом тем более слов не хватало, крестик потеряет кто-то в постели

моей с утра, остальные могут, умеют вот как-то вместе, и словесный сор не сы-

плется из нутра, ну а мы друг друга просто закрасим белым, и смотреть на звёз-

ды больше не захотим, никогда не знала, что делать мне с этим телом, а тем бо-

лее – с телом родным, но таким чужим. Ну а ты, наверное, знаешь, но тайна эта

велика есть и непривычна для наших глаз, ничего никогда не получится из поэ-

та, и простить ему это придется на первый раз. Как мы думали – просто токай и

немного сыра, никакой конкретики, скучная жизнь внутри, остается бумага, бу-

мажная роза мира, и хороший ластик, прости меня и сотри.

81

***

Евочка-Евочка, черная девочка, кружево кроит Лилит, вечером греет, как

тминное семечко, утром душа не болит. Евочка-Евочка выйдет на улицу, взгля-

нет на снег и вздохнет, где твоя гордость и хватит сутулиться, в общем, любовь

– это гнёт. Бросил одну – ей огниво холодное греет обеденный стол, дети, стихи, домино, несвободное слово, и гол твой сокол. Бросил другую – и что ей останет-

ся, снег и престол за окном, яблочный джем. Если б только красавица. Лучше бы

был незнаком. Лучше бы мышку держал, не завидую, тексты Карин и Маргош, эту заварку, до вечера спитую, выбросить вон, не хорош, но и не плох – просто

что-то знакомое, что-то родное до слёз, и от любви наступала бы кома, и не про-

сыпался Делёз. Лучше бы сразу оставил на улице или в чужом терему, Ницше

любить, молча верить Кустурице, зайцев жалеть и Му-Му. Только вот нет, нуж-

но, чтобы холодное стало горячим на миг, слово «люблю» настоящее вводное, не отрываться от книг, окна закрыть, не смотреть телевизоры или навек замол-

чать, в море уйти, записаться в провизоры, всюду молчанья печать. Будет Лилит