Арабская поэзия средних веков

Где становье? Увы! Ни следа не осталось в Мина,
Склоны гор обезлюдели, стала пустынна страна,

А в долине глухой Ар-Райян стерлись русла потоков,

Словно буквы на плитах, в которых жила старина.

Над покинутым стойбищем в будни и в праздник священный

Только ветры кружились, безмолвные шли времена.

Благо вешних дождей даровали руинам созвездья,

Часто шумною влагою рушилась ливня стена,

Ночью тучи над пустошью перекликались громами,

Днем сплошною завесой ползли от темна до темна,

Расплодились газели и страусы в этой долине,

Ветка с веткою в зарослях буйных переплетена,

Антилопы глазастые бродят беспечно по травам,

Их детенышам резвым дарована воля сполна.

Но, омытые водами, четче следы человека,

Время стерло строку, но прочерчены вновь письмена,—

Так незримый рисунок, иглой нанесенный на кожу,

Натирают сурьмою — и татуировка видна.

Вопрошал я руины, но разве немые ответят?

Вопрошал я напрасно, ответом была тишина.

Это место покинуто, род мой ушел из долины,

Наши рвы поросли сорняками до самого дна.

В день отъезда красавицы сели в свои паланкины.

О, как я их желал! Не взглянула из них ни одна.

В паланкинах укрылись они, как в логу антилопы,

Затаились безмолвно за пологом из полотна.

Паланкины казались мне стадом газелей из Важдры:

Тот, что меньше, — детеныш, и матка над ним склонена.

А потом паланкины качнулись, как пальмы под ветром,

Поглотило их знойное марево, даль, синева.

Вспоминаю Навар, но она далеко — не догонишь,

Наша связь прервалась, как натянутая бечева.

Дева племени мурра в далеких горах поселилась.

Но в каких — неизвестно. Куда же пуститься сперва?

На восток, там, где горы Тай-Аджа, где высится Сальма,

Или к Фарде, где склоны скалисты, густы дерева?

Может быть, караван моей милой направился в Йемен

Или в край, где возносится Вихаф-горы голова?

Ни к чему за несбыточным гнаться, рыдать, расставаясь.

Лишь в минуты разлук обретаем на встречу права.

Исчезает любовь. Ты становишься к тем благосклонен,

Кто на страсть не способен, но нежные дарит слова.

Не стремись же в дорогу. Что толку верблюдицу мучить,

По пустыням гонять, где ни куст не растет, ни трава.

Отощала верблюдица, вся она — кожа да кости,

Горб высокий обвис, поглядеть на нее — чуть жива,

Но бежит, повинуясь поводьям, как облако ветру,

Невесома, как туча, которая дождь излила.

Так в пустынную даль, обезумев, бежит антилопа,

У которой детеныша хищная тварь унесла.

И зовет антилопа теленка, и жалобно стонет,

Все напрасно — равнина безмолвна, пуста и гола.

Молоком бы своим накормила детеныша матка,—

Стая серых волков несмышленыша разорвала.

Кровожадные звери врасплох захватили добычу,

Смерть нельзя отвратить, никому не укрыться от зла.

Бродит мать одинокая ночь напролет под ненастьем,

Ни в песках, ни в кустах не отыщешь сухого угла,

Нет укрытья в лощине глухой под сыпучим барханом,

И в ущелье глубоком, и там, где нависла скала.

Полоса вдоль хребта антилопы исхлестана ливнем,

Беспросветная туча созвездия заволокла.

Антилопа по склонам упавшей жемчужиной скачет,

Ночью темною светится — так ее шкура бела.

На размокшей земле разъезжаются стройные ноги.

Ночь бессонная кончилась, и расступается мгла,

Но бежит антилопа, минуя источник Суаид,

Дни смешались и ночи, семь суток она не спала

И совсем обессилела от истощенья и горя,

А ведь прежде упитанной и крепконогой была.

Донеслись голоса человечьи, дрожит антилопа,

Хоть не видно охотников, знает, что близко беда.

Озирается в страхе рогатая, ждет нападенья.

Голоса приближаются. Надо бежать. Но куда?

А охотники поняли: цели стрела не достигнет.

Псов спустили они, и стремительных гончих орда

Антилопу настигла. Но та к ним рога повернула,

Словно копья, они протыкают врага без труда.

Поняла быстроногая: если собак не отгонишь,

Ей уже от погибели не убежать, и тогда

Поразила ближайшего пса, алой кровью омылась,

Отбивая атаки, стояла, как скалы, тверда.

Такова и верблюдица, мчится без устали в дали,

Где маячит миражем песчаных пригорков гряда.

Если начал я дело, его до конца довожу я,

Чтоб себя никогда не корить, не сгорать от стыда.

А ведь знала Навар, что, упрямый в своем постоянстве,

Лишь достойным я друг, с недостойными рву навсегда.

Сколько мест я прошел, лишь в могиле останусь навечно,

Смерть моя надо мною, как лезвие, занесена.

Ты не знаешь, Навар, сколько раз пировал я с друзьями,

И на шумные наши застолья глядела луна.

Сколько раз я входил в заведение виноторговцев,

Там всегда был народ, и взрастала на вина цена.

Как приятно вино из еще не початого меха,

Когда чистой водой разбавляется кубок вина.

Хорошо поутру пить вино, обнимая певицу

И внимая напеву, которому вторит струна.

Петухи запоют на заре — осушаем по первой,

А потом по второй, когда все пробудились от сна.

Сколько раз пробирал меня ветер, зарю оседлавший,

Пробирала до дрожи рассветная голубизна.

Сколько раз на коне боевом устремлялся я в схватку,

Опоясавшись поводом и натянув стремена.

Сколько раз я в дозоре стоял на горе, а из дола

Пыль сраженья вздымалась, ложилась на склон пелена.

Солнце шло на закат, и опасности подстерегали

Там, где тонет во тьме теневая горы сторона.

Я спускался в низину, где конь мой меня дожидался,—

Конокрады не в силах поймать моего скакуна,

Я гоню его вскачь, и летит он быстрее, чем страус,

Покрываются пеной крутые бока и спина,

И сползает седло, и лоснится вспотевшая холка,

И с железных удил белой пеной стекает слюна.

Рвет, ретивый, поводья и весь над землей распластался,—

Так к воде куропатки летят, чтоб поспеть дотемна.