Арабская поэзия средних веков

В дорогу, сородичи! Вьючьте верблюдов своих.
Я вам не попутчик, мы чужды душой и делами.
Спускается ночь. Я своею дорогой уйду.
Восходит луна, и звенят скакуны удилами.
Клянусь головой, благородное сердце найдет
прибежище в мире вдали от жестоких обид,
Клянусь головою, искатель ты или беглец —
надежный приют за горами найдешь, за долами.
Я с вами родство расторгаю, теперь я сродни
пятнистым пантерам, гривастым гиенам, волкам,
Их верность и стойкость проверил в открытом бою
гонимый законом людей и отвергнутый вами.
Я сдержан в застолье, я к пище тянусь не спеша,
в то время как алчные мясо хватают, грызут,
Но звери пустынь мне уступят в отваге, когда
я меч обнажаю, свой путь устилаю телами.
Нет, я не бахвалюсь, испытана доблесть моя,
кто хочет быть лучшим, тот подлости должен бежать,
Теперь мне заменят коварных собратьев моих
три друга, которые ближних родней и желанней:
Горящее сердце, свистящий сверкающий меч
и длинный мой лук, желтоватый и гладкий от рук,
Украшенный кистью и перевязью ременной,
упругий, звенящий, покорный уверенной длани.
Когда тетива запускает в пространство стрелу,
он стонет, как лань, чей детеныш в пустыне пропал.
He стану гонять я верблюдиц на пастбище в зной,
когда их детеныши тянутся к вымени ртами.
Не стану держаться за бабий подол, как дурак,
который во всем доверяет советам жены.
Не стану, как страус, пугливо к земле припадать,
всем телом дрожа и пытаясь укрыться крылами.
Я знаю, что лень не добро нам приносит, а зло,
беспечность страшна — неприятель врасплох застает,
Не стану, как щеголь, весь день себе брови сурьмить,
весь день умащать свою плоть дорогими маслами
И мрака не стану пугаться, когда мой верблюд
собьется с дороги в песках и, чего-то страшась,
Припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе,
зажмурив глаза, высекая копытами пламя.
Неделю могу я прожить без еды и питья,
мне голод не страшен и думать не стану о нем,
Никто не посмеет мне дать подаянье в пути,
глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами.
Склонись я к бесчестью, теперь бы я вволю имел
еды и питья, я сидел бы на званом пиру,
Но гордое сердце бежит от соблазна и лжи,
бежит от позора, в пустыню бежит от желаний.
Я пояс потуже на брюхе своем затянул,
как ткач искушенный — на кроснах упругую нить,
Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюк,
по зыбким пескам, по следам ускользающей лани,—
Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогон
вдоль узких ущелий и необозримых равнин,
Он воет, почуя добычу, и тут же в ответ
собратья его в тишине отзываются ранней.
Сутулые спины и морды седые снуют,
как быстрые стрелы в азартных руках игрока^{5},
Волнуется стая, как рой растревоженных пчел,
когда разоряют их дом на зеленом кургане.
Оскалены зубы, отверстые пасти зверей
зловеще зияют, подобно расщепу в бревне,
Вожак завывает, и прочие вторят ему,
и вой тот печален, как загнанной серны рыданье.
Вожак умолкает, и стая свой плач прервала,
и сгрудились волки, подобно толпе горемык.
Что толку скулить? Лишь терпенье поможет в беде.
И стая умчалась, оставив следы на бархане.
Томимые жаждой, летят куропатки к воде,
всю ночь кочевали они, выбиваясь из сил,
Мы вместе отправились в путь, я совсем не спешил,
а птицы садились и переводили дыханье,
Я вижу, кружатся они над запрудой речной,
садятся, а я свою жажду давно утолил,
Они гомонят, словно несколько разных племен,
сойдясь к водопою, в едином сливаются стане,
Как будто по разным дорогам из жарких песков
пригнали сюда из различных становищ стада.
И вот уже птицы как дальний большой караван,
покинули берег и в утреннем тонут тумане.
Я наземь ложусь, я спиною прижался к земле,
костлявой спиной, где под кожей торчат позвонки,
Рука под затылком, как связка игральных костей,
легла голова на суставы, на острые грани.
За мною охотятся злоба, предательство, месть,
ведут они спор, чьей добычею должен я стать,
Во сне окружают, пытаясь врасплох захватить,
в пути стерегут, предвкушая победу заране.
Сильней лихорадки терзают заботы меня,
ни дня не дают мне покоя, идут по пятам,
Я их отгоняю, но вновь нападают они,
от них ни в песках не укрыться и ни за горами.
Ты видишь, я гол и разут, я сегодня похож
на ящерку жалкую под беспощадным лучом,
Терпенье, как плащ, на бестрепетном сердце моем,
ступаю по зною обутыми в стойкость ногами.
Живу то в нужде, то в достатке. Бывает богат
лишь тот, кто пронырлив и благоразумен в делах.
Нужды не страшусь я, случайной наживе не рад,
спущу все дотла, — что грустить о потерянном хламе?
Страстями не сломлена невозмутимость моя,
никто в суесловье не может меня упрекнуть.
Ненастною ночью, когда зверолов для костра
ломает и стрелы и лук, чтобы выкормить пламя,
Я шел по безлюдным равнинам под всхлипы дождя,
сквозь ветер и холод, сквозь плотную черную тьму,
Я крался к становищам, множил я вдов и сирот
и снова бесшумными в ночь возвращался шагами.
Чуть свет в Гумейса^{6} толковали одни обо мне,
другие твердили, что выли собаки во тьме,
Что это, быть может, шакал приходил или волк,
быть может, гиена гуляла в песках за шатрами,
Что псы успокоились и что, видать по всему,
какая-то птица во сне потревожила их.
А может быть, это был джинн? Ну какой человек
следов не оставит своих, пробираясь песками?
Нередко в полуденный зной, когда воздух дрожит,
плывет паутина и змеи ныряют в песок,
Под яростным солнцем шагал я с открытым лицом,
тряпье, лоскуты полосатой заношенной ткани
Накинув на плечи. А ветер горячий трепал
отросшие космы волос непокрытых моих,
Немытых, нечесаных, неумащенных волос,
которые слиплись и жесткими сбились комками.
Немало пустынь, беспредельных и гладких, как щит,
своими ногами прилежными я пересек,
Взобравшись на кручу, с вершины скалистой горы
я даль озирал, неподвижный, немой, словно камень.
И рыжие козы, как девушки в длинных плащах,
бродили вокруг, беззаботно щипали траву,
Под вечер они подходили без страха ко мне,
как будто я их предводитель с кривыми рогами.